Маньяна и Вентрос, оба родом из Бразилии, любили бразильскую кухню, а потому кушанья подавались острые и жирные: жареные креветки, запеченные в яйцах; салат из молодых листьев пальмы; макуха — большая птица куриной породы; омары, настоенные в воде с уксусом; ягоды кайенского перца; маленькие птицы фазаньей породы, называемые жаку, потом — океанские рыбы: дорада, бадейа, бижупира, приправленные острыми подливками и соусами, торты из яиц и перемолотого кокосового ореха, пирожные из маниоки. Было также подано много мясных блюд, черные и белые бобы, виноград, бананы, апельсины и — редкость Уругвая — земляника, разводимая огородниками.
Заметив, что Вентрос умильно посматривает в ее сторону, Инес с самого начала обеда нахмурилась и время от времени усиленно обмахивалась веером, хотя уже не было жарко. В дверь, ведущую на балкон, открытую на только что политый водою патио, веяло прохладой. Иногда Инес терла пальцем висок.
— Что с тобой, Инес? — спросил отец, заметив ее болезненные гримасы.
— У меня страшно болит голова, и я боюсь, что вечером не смогу выйти к гостям.
— Неужели случится такое несчастье, сеньорита? — встревоженно спросил Вентрос. — В таком случае не только я, но и все кабальеро найдут залу темной, без надежды на восход солнца!
— О, успокойтесь, сеньор Вентрос, будет достаточно света в свечах и люстрах, а солнце взойдет точно по часам, как это оно делает каждый день!
— Если только что распустившаяся магнолия лишает сад своего аромата — все соловьи умолкают, а небо одевается тучами!
— Барометр стоит высоко, — нелюбезно отрезала Инес, которой надоели эти глупые и высокопарные комплименты. — Впрочем, если я проедусь на Прадо, а оттуда заверну к Сильве и послушаю ее концерт, голова у меня не будет болеть, и я станцую танго, хотя терпеть его не могу.
Маньяне было неприятно, что Вентрос разочаруется, не встретив Инес вечером, поэтому он сказал:
— Непременно поезжай освежиться, Инес. О каком концерте ты говоришь?
— Я разрешила ей ехать к Сильве на домашний концерт, — сказала донна Долорес, надеясь, что дочка обманет Вентроса и пробудет у подруги дольше двенадцати; это понравилось Долорес. — Как всегда, музыка устраивается у них в патио, девочка проветрится и приедет домой без головной боли. Пусть едет.
— Хорошо, — согласился отец, и вопрос, таким образом, был решен.
Инес ела столь мало, что Вентрос обеспокоился и спросил, не хуже ли ей.
— Я не люблю бразильскую кухню, — заявила девушка, — она вся из огня, жира и яда!
— Диос! Сеньорита, это самая лучшая кухня, как самая лучшая страна — Бразилия.
— Ну уж! Страна желтой лихорадки! Кайманов, красного перца! Костлявых женщин!
— Вы несправедливы, сеньорита, потому что нездоровы, но клянусь честью, — среди бразильянок вы сверкали бы, как звезда среди репейника!
Инес стало смешно, смеясь и морщась от мнимой боли, она удалилась, взяв под руку мать. Мужчины остались курить сигары и пить кофе.
Скоро Долорес ушла выбирать наряды к вечернему балу, а девушка побежала в комнату к донье Катарине, и они, накинув мантильи, позвонили шоферу, который готовил автомобиль.
Торопясь уйти и боясь, что мать вздумает осматривать ее платье и, пожалуй, заставит переодеться, Инес спустилась в сопровождении дуэньи к подъезду по боковой лестнице.
— Знаете ли вы, где кинофирма Ван-Мируэра? — спросила Инес шофера.
— Знаю, сеньорита. Она в самом Прадо. Я там бывал.
— Тогда везите нас туда. Вот вам двадцать рейсов, и никому не говорите, что мы поехали не прямо к Сильве Рибейра. Слышите, Гильберт?
— Я предан вам, сеньорита, — сказал Гильберт, — будьте спокойны.
Через десять минут езды по аллеям, обсаженным пальмами, бананами и магнолиями, автомобиль остановился перед технической конторой фирмы — небольшим каменным домом, ярко озаренным десятками дуговых фонарей, — неподалеку от моря.
Инес и Катарина прошли через коридор в огромный двор, тоже ярко освещенный, полный странных видений, состоящих из декораций и подмостков различной высоты. Во дворе стоял небольшой флигель.
Они спросили у первого попавшегося человека, где Генри Рамзай; этот человек провел их в одну из комнат флигеля и открыл перед ними дверь.
Они очутились в мастерской Рамзая. Здесь работало несколько человек в белых халатах.
Генри Рамзай, высокий белокурый человек двадцати пяти лет, заметив вошедших неизвестных женщин, подошел к ним и спросил, что они хотят.
— Сеньор Рамзай, — сказала Катарина, — я наставница сеньориты Инес Маньяна, вот этой самой бедовой головы, которая уговорила меня приехать к вам по важному делу, тайно от отца и матери.