Занято было и на четвертый раз, и на пятый — прежде чем он дозвонился, ему понадобилось ровно тридцать две минуты, так что когда наступил момент и появилась возможность сказать что бы то ни было, ярость обуревала его.
— Алло! Пегги!
Она узнала его по голосу. Она не могла его не узнать. Но Пегги не могла отказать себе в маленьком жестоком удовольствии и сухо спросила:
— Кто говорит?
— Джон…
И холодно, бесконечно жестко уточнила:
— Джон Эванс?
Пусть! У него не было времени на эти тонкие игры со старыми дамами с улицы О'Хары.
— Послушай, Пегги. Мне надо сказать тебе нечто важное, очень… Я думаю, я уверен, что ты ошиблась…
Она продолжала молчать, и ему захотелось заорать: «Индюшка, постарайся понять, что я тебе звоню, потому что люблю, что я твой лучший друг, что я хочу помешать тебе наделать новых глупостей… «
— Алло! Ты меня слушаешь!
— Да…
— Ты плохо поняла письмо. Я тоже его плохо понял, но по-другому.
Точнее, и ты, и я ошиблись в том, кому оно предназначалось…
Если бы он мог быть уверен! Внутренняя уверенность у него была. Уже в Бисбее он понял, что вдохновителем этой старой истории, которая уже никого не интересовала, разве что нескольких стариков, был Роналд Фелпс.
Буква в письме, та пресловутая буква, которую он принял за А, была Р или, может быть, Ф.
Роналд Фелпс.
Роналд Фелпс, который приказал Малышу Гарри найти в Санбурне верного убийцу.
Малыш Гарри сообщал об этом О'Харе, с которым у него были дела.
— Твой отец не платил Ромеро…
Тогда так жестоко, как могла говорить только она, Пегги проронила через какое-то время:
— Знаю…
— Как ты поняла?
— Будь ты женщиной, а не таким идиотом мужиком, ты бы тоже понял.
Куда ей было спешить в тишине своей гостиной или комнаты? Она не ждала самолета с минуты на минуту.
— Если женщина что-нибудь ищет, то делает со всей тщательностью.
Зеленый сундук был в твоем распоряжении целых три дня, а ты как сумасшедший носился по дорогам, вместо того чтобы листок за листком разобрать его содержимое. Но у меня-то хватило на это терпения, и между страничками программки я нашла конверт. Он в точности соответствует письму. Тот же почерк, так же выцвели чернила. На нем адрес моего отца…
Он чуть было не сказал, что простил старику Майку его молчание.
Потому что, в конце-то концов, предупрежденный о том, что должно было случиться, О'Хара не удосужился предупредить будущую жертву.
Хитрюга, она ждала, что Кэли Джон сам поднимет этот вопрос.
— Я к тебе зайду через несколько дней… — заявил он, не обратив на это внимания.
Теперь настала очередь Пегги прильнуть к телефонной трубке.
— Алло! Подожди, Джон! Ты меня слушаешь? На конверте еще было кое-что…
— Что?
Тогда она хохотнула, как чревовещательница:
— Марка, идиот! Счастливого пути!
Она повесила трубку. Объявили посадку в самолет, который виднелся за большими стеклами. Оглушенный, не понимая, что она хотела сказать, он заторопился к выходу. Она не шутила и не собиралась его обнадеживать. Он уселся в одно из кресел, еще не понимая, что услышал.
«Марка, идиот! «
Вдруг, когда ему застегнули ремни, он понял. Раз на конверте была марка, значит, письмо не было отправлено с нарочным, а пошло по почте.
На нем была дата — 13 августа. Засада была запланирована на 15-е. Ну а в те времена, особенно в Санбурне, почта работала плохо.
О'Хара был негодяй, это правда. Его правильно называли «этот негодяй Майк», и старику, может быть, это доставляло некоторое удовольствие.
Тем не менее в то время не было человека, который бы мог обвинить его, что он убил кого-нибудь из засады. Он скорее бы расправился с кем угодно собственноручно — недаром так гордился своими кулачищами.
Что же касается зарабатывания денег не обязательно честными средствами, это — другое дело.
Самолет, который летел над горным цирком, легко качало; Джон сидел прикрыв глаза, его укачивало, и он начал слабо улыбаться, «ангельской», как говорила его мать, когда он был маленьким, улыбкой.
Он нежно подсмеивался над Пегги Клам. Он видел, как она утром в воскресенье, под струями дождя, едет на машине на ранчо «Кобыла потерялась», ищет клад около оконного наличника, роется в вещах в его комнате…
«Она должна была все-таки хорошенько трусить»… — думал он.
А китаец! Это неожиданное появление китайца, который, по всей видимости, подошел бесшумно, как он имел обыкновение, и вдруг предстал перед ней. Джон представил себе, как шла торговля, как согласился Чайна Кинг, который, наверное, нее сундук в машину.
«Чертова Пегги»!
Он ее очень любил. Он всегда ее любил. Он давно уже вбил себе в голову одну мысль, мысль, которую сам называл стариковской. К несчастью, ее воплощению кое-что мешало. Пегги была ужасно богата.
Ну разве не восхитительно им пожениться? Ему было шестьдесят восемь, Пегги — шестьдесят пять. Оба они были немолоды, но им оставалось еще немного нежности, и он бы хотел закончить свой путь вместе с ней, как если бы они поженились когда-то давно и все истекшие годы прожили вместе.
Он улыбался, представляя себе изумление Матильды, стычки между двумя старыми женщинами.
Светящаяся табличка погасла. Он мог расстегнуть ремень, зажечь сигару. Но нет. Стюардесса любезно подошла к нему, наклонилась и с извиняющимся видом прошептала:
— Только сигарету…
Сильно сомневаясь, что у этого пассажира есть в кармане сигареты, она заторопилась принести их ему.
— Чашку чаю?
— Спасибо.
— Сандвичи?
Удивительная ночь. Самая странная, самая непредсказуемая. Более непредсказуемая, чем сон. Луна, плывущая в ледяном небе за иллюминатором, огоньки, которые по временам показывались внизу, свет фар редких машин на далеких дорогах…
Неожиданно на него накатывалось воспоминание: Риалес и его каморка с красными репсовыми диванами. Риалес был отвратителен. Он первым бы хладнокровно принял смерть Кэли Джона, чтобы завладеть шахтой. Больной, амбициозный, завистливый, он видел сам себя хитрецом, почти дьявольски хитрым, а после того, как его надул старый англичанин, заканчивал свои дни в лавчонке, в которую никогда не заглядывали солнечные лучи.
Роналд Фелпс работал на себя. Работал раньше, работал и тогда на большие компании, а прибыль уходила у него из-под носа, он вынужден был, чтобы утолить свою жажду денег, войти в контрабандную торговлю Малыша Гарри.
Но, если отвлечься, план Алоиза был не глуп. Оставшись один, подстегиваемый долгами, Энди Спенсер, возможно, и уступил бы свои права на концессию.
Какое-то неопределенное воспоминание возникло в голове у Кэли Джона.
Образы по-прежнему мелькали у него перед глазами, часто неясные, как когда ищешь что-то во сне, а все зря: иногда это были строчки, лицо, какой-то предмет, светящиеся точки, совершенно белый пейзаж и силуэты детей, кидающих друг в друга снежками, поезд, который останавливается непонятно где, совсем маленький поезд, и никакого вокзала — наверное, это их приезд в Санбурн…
И Энди, все время Энди — пронзительный взгляд, матовая кожа…
Господи! Да как же он, Кэли Джон, мог до такой степени ошибиться?
Думаешь, что ты мужчина, старик. Легко представляешь себе, что все знаешь. С глупым упорством копишь горечь и вот уже совершенно готов клясть Господа Бога и жизнь, а все потому, что просто проходил рядом с людьми и не понимал их.
Все ли так? И поняла бы, например, Матильда, которая прожила с ним всю жизнь, с самого детства, не считая краткого расставания, поняла бы она, задуши он только что Алоиза?
Да он и мог его задушить. Продолжай этот негодяй еще несколько секунд молчать, и Кэли Джон был бы сейчас убийцей, чьи поступки описывают в газетах.
И сам он не понял Энди. Так и не понял! Временами в эти последние годы ему виделась правда, но ему не хотелось в нее поверить.