— Ах, негодяй! — с негодованием воскликнул дон Рафаэль.
— Мерзавец! — пробормотал сквозь зубы дон Лоп.
— Ну, ну, угомонитесь, мои львята! — все так же добродушно посмеиваясь, сказал ранчеро, — этот подлипало получит подобающий урок. Это какая-то бесшабашная, горячая голова, и ему полезна будет холодная ванна в нашей реке. Думаю, что она сразу отрезвит и успокоит его!
— Но ведь она кишит аллигаторами! — заметил дон Рафаэль, добрая душа которого невольно возмутилась этим уж слишком жестоким приговором.
— Да, в самом деле, несчастный будет съеден живьем! — добавил дон Лоп, в котором также шевельнулось чувство сострадания.
— Тем хуже для него: это его дело, а не мое! Сидел бы смирно у себя дома вместо того, чтобы приходить бродить вокруг моего ранчо! — сказал дон Сальватор, — пусть он себе справляется, как знает, я умываю в этом руки!
Молодые люди обменялись украдкой многозначительным взглядом и молча наклонили голову, главным образом, в знак повиновения. С доном Сальватор нельзя было много разговаривать, и сыновья его знали по опыту, что он никогда не изменял раз принятого им решения. Вот почему они не попытались даже возразить ему, предоставляя себе смягчить до некоторой степени жестокость и бесчеловечность этого приговора.
В сущности дон Сальватор был не злой и не жестокий человек, но это была дикая, необузданная натура, невольно поддававшаяся влиянию окружающей среды, странной и дикой, все права и законы которой сводились к праву сильного, к насилию мести, а понятие о прощении или примирении являлись здесь не более, как пустым звуком без смысла и значения. Кроме того, он положительно боготворил свою племянницу, и всякий, кто дерзал коснуться ее, затрагивал самое чувствительное место старика: по его мнению, за такую дерзость не могло быть иного наказания, кроме смерти, и он был искренне убежден, что делает божеское дело, отдавая такого человека живым на съедение крокодилам.
— Поверьте, что если бы все поступали так, то это заставило бы призадуматься всех этих волокит, которые теперь так привыкли играть честью и добрым именем женщины! — проговорил он.
— Да, это правда, — сказал улыбаясь дон Рафаэль, — но средство это мне все же кажется мне слишком сильным, пожалуй, даже превосходящем саму цель!
— Пустяки! — грубо перебил его ранчеро, — именно полумеры все портят, только примерная казнь и кара могут радикально помочь делу. Тут мы гарантированы, что уж этот— то наверное не повторит своей попытки.
— Да, это вероятно! — засмеялся дон Лоп.
— Пойдемте, — сказал дон Сальватор, — нам пора уже засесть в свою засаду и поджидать эту сладкоголосую птичку!
— Идем! — отозвались молодые люди и пошли вслед, за отцом.
Что было дальше, уже известно нашим читателям, а также и то, каким чудесным образом, благодаря участию двух братьев, дону Торрибио посчастливилось избегнуть ужасной смерти, на которую он был обречен безжалостным ранчеро.
В сущности дон Сальватор лишь на половину дался обману относительно неудачи своего жестокого намерения, но тем не менее не сказал о том ни слова. Быть может, он в душе был не совсем доволен этим неожиданным оборотом дела.
Как мы уже сказали раньше, с реки все трое вернулись домой молча, и только, когда дон Сальватор вошел в общую залу, он улыбнулся, найдя ее пустою, но и теперь он тоже ничего не сказал, а предоставил сыновьям делать, что знают, и удалился в свою комнату.
Когда обменявшись с братом несколькими словами, сказанными шепотом, дон Лоп покинул ранчо, дон Рафаэль растянулся в гамаке под навесом и, свернув сигаретку, стал курить, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону.
Сигаретка давно докурена, дон Рафаэль лежал полу закрыв глаза и дав волю своим мечтам, как вдруг почувствовал на своем плече прикосновение маленькой нежной ручки. При этом прикосновении, столь легком, как движение крылышка маленького колибри, молодой человек разом вскочил на ноги и, точно вкопанный, стоял теперь лицом к лицу со своей кузиной.
Действительно, то была Ассунта; она застенчиво и мило улыбнулась, чувствуя себя как будто немного сконфуженной тем, что она сейчас сделала.
— Простите меня, Рафаэль, что я так неосторожно разбудила вас! — сказала она своим мягким, мелодичным голосом.
— Я не спал, сестра! — ответил он.
— Что же вы делали? — спросила она с едва заметным оттенком добродушной насмешки.
— Я мечтал!
— Мечтали?
— Да, сестра, я мечтал о вас!
— Обо мне? — кокетливо переспросила она, покраснев как цветок граната, — значит, вы думаете иногда обо мне?
— Не иногда, а всегда, и днем, и ночью, наяву и во сне!
— О, это придает мне смелость и заставляет меня думать, что вы меня немного любите!
— Больше всего на свете, Ассунта! — воскликнул он с юношеским пылом!
Девушка снова улыбнулась и тоном, не поддающимся никакому описанию, сказала.
— Значит, вы любите меня, как родную сестру?
— Нет! Нет! — воскликнул он, — я вас люблю в тысячу раз более; видеть вас доставляет мне счастье, а слышать милый, гармоничный голос ваш является для меня истинным блаженством. И сейчас сердце так сильно бьется в моей груди, как будто хочет вырваться на свободу и лететь к вам, сестра!
— А! — сказала она каким-то странным голосом и отвернула в сторону головку, быстро схватившись рукой за сердце.
— Сказать вам, насколько я люблю вас, насколько вы мне дороги, я не в силах: я не умею и не могу. Знаю только, что за одно то, чтобы глаза ваши покоились на мне с тем милым выражением, какое я вижу в них сейчас, я с радостью готов пожертвовать жизнью и когда буду умирать, моими прощальными словами были бы все те же слова: Ассунта, я вас люблю!
Девушка вдруг закрыла лицо обеими руками, как будто ее что-то ослепило, и покачнулась, так что была вынуждена прислониться к одной из колонн портилло.
Дон Рафаэль бросился к ней, поддержать ее, но она поспешно оттолкнула его, но сделала это так мягко, что в ее движении не было ничего обидного, затем, подняв головку, сказала своим нежным, ласковым голосом, в котором на этот раз звучала какая-то особенно трогательная нотка:
— Я не стану притворятся перед вами и прикидываться, будто я вас не поняла; я буду откровенна: я знала, что не сегодня, — завтра вы все равно должны были сделать мне это признание. Знаю и чувствую, что вы любите меня, и сама люблю вас. Сердце мое и все существо мое всецело ваше; я полюбила вас всей душой с самого того дня, когда вы были еще почти мальчиком, а я совсем ребенком, и вы взяли меня из рук бедного моего отца и, прижав меня к своей груди, в первый раз поцеловали меня как-то особенно, не по-детски!
— О, милая, много любимая Ассунта! — воскликнул молодой человек покрывая ее лицо и руки горячими, страстными поцелуями, — если бы вы знали как я вас люблю!
— Да, Рафаэль, любите меня, любите меня сильнее! — прошептала она с тихой грустью, — любите меня так, как я люблю вас. Я сказала бы более, если бы только это было возможно. Мне необходимо, увериться в вашей любви, чтобы в ней одной искать и найти опору, когда те скорби, которые я предвижу, обрушатся на нас.
— Зачем говорите вы о горе и скорби?! — с жаром воскликнул он — зачем упоминать о них, когда вы одним своим словом сделали меня счастливейшим из людей!
— Да, Рафаэль, мы счастливы, потому что мы открыли свои сердца друг другу и теперь чувствуем себя на верху блаженства. Но рядом с нами есть человек, которого мы оба любим и которого наша любовь повергнет в самое безысходное отчаяние, когда ему станет о ней известно.
— Да, мой брат! — с прискорбием воскликнул дон Рафаэль.
— Да, ваш брат, который любит меня также, как вы, но не осмеливается высказать это мне! Если он узнает о взаимности наших чувств, то это может быть для него почти смертельным ударом!..
— Да; но как же он может узнать об этом; кто ему скажет?
— Все, каждое наше слово, движение, взгляд!