— Ого! — сказал дон Рафаэль, только для того, чтобы сказать что-нибудь.
— Ты думал об Ассунте!
— Почему ты так думаешь?
— Я не только думаю, но уверен в этом; и почему бы тебе не любить ее?
— А тебе? — спросил дон Рафаэль, останавливаясь на месте и глядя брату прямо в лицо.
— Я не люблю ее, потому что знаю, что она любит тебя, а не меня, и что меня она никогда не полюбить не сможет!
— Брат! что ты говоришь! — воскликнул дон Рафаэль дрогнувшим голосом.
— Не будем, Рафаэль, играть словами, будем чистосердечны и откровенны, как всегда: я не хочу, слышишь ли ты, не хочу, чтобы женщина, будь она даже так прекрасна, как ангел, набросила тень на нашу дружбу!
Дон Рафаэль протянул брату обе руки. — Дорогой брат! — сказал он с чувством. Не прерывай меня, сказал Лоп, я хочу все сказать тебе: Я любил Ассунту. Как эта любовь подкралась ко мне, я не могу сказать, я даже сам не знаю: вероятно, это было и с тобой.
— Да! — прошептал дон Рафаэль.
— Я таил эту любовь, как сокровище, едва смея признаваться в ней самому себе, но чувствовал, как она росла и крепла в моей душе. И вот, как-то раз, не помню теперь точно какого числа, но чуть ли не накануне того страшного дня, когда убили нашего отца, я случайно присутствовал, незамеченный вами, при разговоре твоем с Ассунтой. Я не подкарауливал и не подслушивал вас, клянусь честью! Случайно пойманное слово открыло мне глаза, я подошел ближе к вам и когда услышал, как вы говорили обо мне и как решили отказаться от своего счастья на столь долгий срок, пока вы оба не удостоверитесь в том, что для меня ваша любовь не будет тяжелым ударом, я был тронут и пристыжен. Я почувствовал себя таким ничтожным, таким мелким перед вами, что тут же решил вырвать эту любовь из моего сердца и не стоять на пути к вашему счастью. Не стану скрывать от тебя, брат, я ужасно страдал, вытерпев такую муку, какую в словах передать нельзя. Это была какая-то страшная агония, но я неутомимо боролся против своего чувства и, наконец, победил его в себе. В двадцать пять лет сердце мужчины или разбивается, или закаляется навсегда. Теперь все уже кончено, сердце мое закалилось: я никогда больше не полюблю ни одной женщины. Ассунту я люблю, как сестру, я достиг и этого наконец, а тебя, брат, я люблю за то, что она любит тебя и уверен в ее умении сделать тебя счастливым!
— Ах, Лоп, ты так великодушен, так самоотвержен, что, право, я на твоем месте не мог бы так поступить!
— Да, но ведь ты любим ею, — это громадная разница. — Но не будем более говорить об этом, от прежней любви у меня осталось одно милое дорогое воспоминание — а сама любовь уже умерла — клянусь тебе!
— Не теряй надежды, брат! Как знать! быть может, и ты когда-нибудь…
— Ни слова более! Другой Ассунты я не встречу, а если бы даже и встретил, то не мог полюбить ее: сердце мое на веки умерло для любви!
— Мы никогда не расстанемся с тобой, Лоп; я был бы слишком несчастлив, если бы мне предстояла разлука с тобой!
— Ну, слава Богу! Я рад, что слышу от тебя эти слова. Теперь надо подумать о тебе и о Ассунте: когда вы обвенчаетесь?
Лицо молодого человека вдруг омрачилось.
— На нас еще лежит одна священная обязанность, брат, — сказал он, — пока отец наш не будет отомщен, я не могу и не хочу думать о своем счастье!
— Это ты хорошо сказал, Рафаэль! Прежде всего нам надо не забыть об отце. Ты, верно, знаешь, что о нас и без того уже говорят не мало, с тех пор как мы с тобой предприняли эти постройки.
— Что же говорят?
— Да многое, не особенно лестное и приятное для нас с тобой.
— Что же именно?
— Говорят, что мы сначала рвали и метали, что слушая нас, можно было думать, что отец наш будет отомщенным через двадцать четыре часа, — но, когда мы унаследовали большое богатство и стали богатыми землевладельцами, наша жажда мщения вдруг утихла и мы уже перестали думать о покойном отце, который изнывает в своей кровавой могиле, между тем как мы думаем только о том, как строить хакали и прослыть великодушными благодетелями.
— Кто же смеет так говорить про нас?
— Да все понемногу!
— Хорошо же, мы покажем им, что они очень заблуждаются на наш счет! Скажи, брат, Гваделупы все еще стоят на Auemada del buifra?
— Да, они были там еще сегодня утром; неужели ты хочешь теперь уже отправиться к ним?
— Да, сегодня в ночь! люди правы: прошло уже два месяца со дня смерти отца, а он еще не отмщен. Необходимо, чтобы наши соседи изменили свое мнение о нас и отдали нам должную справедливость.
И так, я еду, и пусть завтра всем станет известно о моем отъезде!
— Это уж мое дело, об это не заботься!
— Что мне сказать матушке нашей и Ассунте?
— Всю правду, — они родились и выросли в лесу, потому поймут, что так оно и должно быть!
— Главное не забудь наказать нашим людям, чтобы они, как можно лучше охраняли их, потому что и ты ведь скоро покинешь ранчо.
— Не беспокойся, я не позабуду о них. Увы! На мою долю, в этом деле выпала самая скверная роль. — Ведь я же предлагаю тебе взять это на себя, и теперь еще согласен поменяться с тобой ролями, если ты этого хочешь.
— Нет, нет, Рафаэль! Я сам избрал свою роль, и сумею выполнить ее, как подобает. Пусть лучше все будет так, как оно есть!
После того оба молодых человека вернулись в ранчо,
— Поди, брат, на конюшню и жди меня там, — сказал дон Рафаэль, — да оседлай моего коня, чтобы мне не задерживаться попусту!
— Я полагаю, что конь для тебя будет совершенно лишним.
— Почему?
— Да потому, что Гваделупы продолжают вести здесь войну и усердно занимаются мародерством, а конь, ты знаешь, лакомый кусок, ведь все они пешие.
— Да, это правда, я об этом не подумал!
— Ну, в таком случае подожди меня здесь одну минуту, — и дон Рафаэль пошел в свою комнату, где поспешно переоделся.
Когда он снова вернулся к брату, то был совсем неузнаваем: на нем был полный наряд лесного жителя, начиная с гетр выше колена и кончая меховой шапкой. У левого бока висел продетый в железное кольцо мачете без ножен, а за пояс была засунута пара длинных пистолетов, топор, нож, пороховница и мешочек с пулями.
Между тем дон Лоп позаботился приготовить ему кое какие съестные припасы, которые уложил в сумку для дичи.
— Ну, пойдем, — сказал дон Лоп, — Я хочу проводить тебя до опушки леса.
— Прекрасно! спасибо тебе брат! — сказал дон Рафаэль.
Вдруг отворилась дверь. Молодые люди разом обернулись; перед ними стояла донна Ассунта, бледная, взволнованная, но с выражением твердой решимости в лице. Она сделала шаг вперед и спросила с невыразимой нежностью в голосе.
— Вы уезжаете, Рафаэль?
— О, не бойтесь, я не стану удерживать вас, зная, какое важное дело призывает вас, но только видя, что вы хотите уехать не простившись со мной, я пришла сама попрощаться с вами.
— Дорогая, возлюбленная моя Ассунта, я полагал, что вы спите, и к тому же только несколько минут тому назад решил покинуть ранчо, иначе я…
— Это правда, сестрица, — живо перебил его дон Лоп, и затем обращаясь к брату, сказал, — так поцелуй же свою невесту, брат — это обоим вам принесет счастье и утешит вас в разлуке…
— Как? Неужели? — воскликнула она, недоумевая.
— Да, брат Лоп все знает, возлюбленная моя, и сочувствует нашей любви!
— Какой вы добрый и как я вас люблю, дорогой брат! — страстно воскликнула девушка.
Тот улыбнулся и взял ее за руку.
— Что же, сестренка, проститесь же с ним! — ласково сказал он.
— Да, да, — заторопилась она, — до свидания!
И вся трепещущая она упала в объятия дона Рафаэля; с минуту они прижимали друг друга к сердцу, а затем, как бы очнувшись, она вдруг вырвалась из его объятий.
— Ну, до свидания, мой дорогой! — и подставила ему свой лоб для поцелуя и закрыв мокрое от слез лицо руками, она убежала, как безумная, в свою комнату.
Молодые люди крупными шагами перешли лужайку, не обменявшись ни словом. Очнувшись на опушке леса, они порывисто заключили друг друга в объятия, а затем дон Рафаэль, пожимая в последний раз руку брата, промолвил: