Иногда денег у него не было совсем, он приезжал больной и смертельно усталый, и ему не нужно было ничего, кроме как пару дней отлежаться, никуда не выходя из дому. В такие дни Ирина любила его, может быть, даже сильнее, чем в дни беспрестанного праздника. Она укутывала его одеялом, сама ложилась на ночь спать на запасном матрасе, на полу, чтобы он отдохнул. Она бегала по магазинам и спускала всю свою стипендию до последней копейки, чтобы купить чего-нибудь вкусненького, а потом выпрашивала у Ван Янчжена, обаятельного китайца из четыреста третьей каких-то странных китайских приправ, при помощи которых из самого завалящего дерьма можно было сделать чернослив с коньяком в шоколаде. Ван Янчжен поправлял очки, Ван Янчжен приподнимал в улыбке верхнюю губу, обнажая крупные и ровные, как у лошади, зубы, испрашивал:
— Что будем готовить?
— Капусту будем, — отвечала Ирина.
— Варить, тушить, жарить? — все тем же ровно улыбчивым тоном задавал свой следующий вопрос Ван Янчжен.
— Тушить.
Ван Янчжен открывал деревянный, на две глубокие полочки, шкафчик, во всю глубину уставленный бесчисленными баночками, скляночками, жестяночками и пакетиками, брал одну, другую, третью емкость, потом, подумав, брал четвертую.
— Под мясо, под рыбу? — спрашивал из вполоборота.
— Под вино, — отвечала Ирина. — Под белое сухое. И под сосиски из ГПУ.
Ван Янчжен неодобрительно морщился. Против белого сухого вина он ничего не имел, но вот сосиски из ГПУ за человеческую пищу не считал и ни за что на свете не стал бы портить ими приличный продукт, то есть капусту, главный после риса китайский хлеб. Но русские есть русские. Вздохнув, он снимал с полки еще пару баночек, принимался было объяснять, как, в какой последовательности и в каких количествах добавлять тот или иной ингредиент, а потом, махнув рукой, шел на кухню сам и колдовал над простейшим с точки зрения Ирины блюдом битых сорок минут. Но капуста получалась — как будто и не капуста вовсе, а какой-то незнакомый, невероятно вкусный продукт. И Олег был крайне высокого мнения о кулинарных способностях Ирины, считал, что общение с китайцами ей на пользу, и уверял, что в «Пекин» они больше никогда не пойдут, что общепитские китайцы готовят лучше, а Ирину можно будет через годок-другой ставить в «Пекине» шеф-поваром.
Олег отлеживался несколько дней, постепенно приходя в себя, обретал обычную уверенность и легкость тона, а потом уезжал — еще на месяц. Ирина оставалась одна и принималась ждать, трепетно, тревожно, преданно, вздрагивая уже через неделю от каждого шороха в коридоре, принимая на улице незнакомых мужчин за… Нет, обозналась.
Летом он увез ее на две недели в Крым. В Ялту. Она села в поезд и ехала долго-долго, а на симферопольском вокзале ее ждал он, с цветами. К нему заходить не стали, он объяснил, что это неудобно, что у него очень строгих правил мама и что для мамы это будет шок. Но через три часа они уже были у моря, у моря, которого Ирина не видела с далекого-далекого детства. И были каменистые пляжи, и набегающая с шорохом волна, и теплый, нагретый на солнце виноград, и роскошные массандровские вина — не тот ширпотреб, что поставляют в Москву и во все прочие города, а настоящие, с завода, из самого нужного погреба, самого правильного урожая.
Сны ей почти совсем перестали сниться. Для себя Ирина объясняла это так — незачем. Просто незачем и все. Она была счастлива, и даже когда приходилось ждать долго-долго, один раз почти два месяца (как она тогда психовала, как плакала потом, когда Олег все-таки приехал, сияющий, легкий, как ни в чем не бывало) — даже когда ей приходилось ждать очень подолгу, она все равно была счастлива. Она знала, кого она ждет. И чего. Она была богата. И она была уверена, что этого богатства у нее никому теперь не отнять. А может быть, все дело было в том, что счастливых снов она теперь просто не замечала, потому что они по ощущениям почти ничем не отличались от того, что прежде называлось обыденной реальностью. А прочие сны ей были незачем, и она забывала их сразу, едва проснувшись утром — просто проведя тыльной стороной руки по лбу.
Глава 4
R.
Кончилось все как-то очень быстро и совершенно внезапно. Как выключили свет. Погасла свечка, вот мы и в потемках. И начало конца было — банальнее некуда. Их замели во время очередного ночного милицейского шмона. Менты пришли не вовремя. То есть очень не вовремя. Они, конечно, вовремя не бывают, но чтобы так… Когда в дверь начали уже не стучать, а ломиться, Олег озверел, выскочил в коридор практически в чем мать родила и нет бы включить обычные свои актерские таланты, свою открытую да-что-ты-брат-пойми-меня улыбку, свое удивительное обаяние, да, в конце концов, просто дать им на лапу, тем более что был в этот раз при деньгах — так нет, он полез в бутылку, толкнул какого-то сержанта, получил резиновой дубинкой по плечу, полез в драку и был тут же скручен, измордован, доставлен в участок и тэдэ, и тэпэ. Ирине этот ночной дебош тоже вышел боком. В деканат прислали телегу. Что точно было в этой телеге, она так никогда и не узнала, но отразилось это на ней самым непосредственным образом. Ее, во-первых, сняли со стипендии — благо, до очередной сессии оставалось полмесяца и, следовательно, не больше полутора месяцев до очередной стипендиальной комиссии. А до той поры можно было как-нибудь перекантоваться по своим. Да и Олег наверняка подкинет. Во-вторых было гораздо хуже. Во-вторых, ее в двадцать четыре часа выселили из высотки, из родной и обжитой зоны «Г» в обычную общагу, правда, тоже в аспирантскую, за отсутствием мест в студенческих; все-таки середина года. Но это было Ясенево, у черта на куличках. И жили там аспиранты-заочники, приезжавшие кто на неделю, кто на две; и первокурсники — из тех, кому не повезло. И жили они — формально — по восемь человек в блоке, то есть в обычной трехкомнатной квартире. По двое в маленьких комнатах и по четверо в большой. В действительности, конечно, народу было гораздо меньше. И заочники приезжали не каждую неделю, и местные старались как-то рассосаться по квартирам, по знакомым и по временно свободным комнатам. Но по сравнению с ГЗ это был ад.