Я угрюмо молчу. Еще один новый год, встреченный в дурном расположении духа – не особенно радующая перспектива. Но с другой стороны – новый век…
– Привет-привет… Не в настроении я.
– У-у… Нет, так дело не пойдет. А ну, быстро одевайся – и к нам. У нас уже весело. И не вздумай возражать! А то приедем всей оравой и заставим в принудительном порядке.
Я ловлю машину, клацая зубами (так долго сидела в своей норе, что как-то совсем забыла, что зимним вечером довольно холодно, и шерстяной свитер был бы совсем не лишним) и невнятно бормочу адрес. Гололед. Едем медленно, на все реплики шофера я отмалчиваюсь, и в итоге он решает оставить меня в покое.
– Товарищи! То-ва-ри-щи! Радостно орет в глубину комнаты Ирка Загина. – Из далекого чулана к нам вернулась наконец-таки гражданка, чье имя мы сейчас радостно прокричим…
– Сне-гу-ро-чка!!! – Ревет разноголосый хор знакомых по различным пьянкам персонажей.
– Снегурочке приз – в студию!
Из угла ко мне навстречу поднимается до боли знакомая фигура. В глазах все расплывается, голова отказывается верить тому, что я вижу.
– Ты?
Он смотрит на меня совершенно безумными глазами и задает точно такой же вопрос:
– Ты?
– Ничего не понимаю… – Он оборачивается на притихшую вмиг компанию. Они молчат. И тут до меня постепенно начинает доходить смысл происходящего.
– А как же Голландия?
– А как же твоя болезнь?
– Какая болезнь?
Компания молчит. Молчание становится тягуще-звенящим, и никто не решается его нарушить. Они переглядываются, и наконец Загина тихо бормочет в сторону:
– Мы сказали ему, что ты безнадежна… Он не мог не приехать. А встречать тысячелетие в одиночку, ребята, – это такая мерзкая примета… Простите нас. Но мы поступили… Мы считаем, так лучше. Ленька не говорил тебе, но он постоянно рвался между этой своей вонючей Голландией и тобой… Какого хрена! – Вдруг взрывается она, вскидывая свою огненно-рыжую голову. И мы понимаем, что сейчас станем свидетелями легендарной бури, которую умеет устроить Ирка. Ту бурю, о которой потом долго будут ходить легенды. – Вы психи! Вы оба – психи! Вы всех нас на уши поставили! Вон отсюда! И если вы не помиритесь, чтоб не приходили сюда!
Нас буквально вышвыривают на улицу. Напяливая на себя куртку уже на лестничной клетке, он зло бросает:
– Идиоты! Какие же они идиоты! Так же нельзя!
– Нельзя, – соглашаюсь я, неотрывно глядя ему в глаза.
– Нельзя, – эхом повторяет он.
И мы снова смотрим друг другу в глаза, не зная, стоит ли произнести эти роковые слова, которые могут и разрушить этот воздушный замок, и наоборот, сделать его прочнее стали.
У кого-то за дверью начинает играть радио.
"Московское время двадцать два часа тридцать минут".
Нам остается только полтора часа, чтобы решить, как же мы встретим это новое тысячелетие.
Мне кажется, что он слышит, какими гулкими толчками бьется мое сердце…
А еще мне кажется, что тысяча лет – это такая малость по сравнению с предстоящими минутами…
Астрахань, ноябрь, 2004 г
Украденный у жизни день
У понедельника есть своя мистичность. Мало кто вдумчиво смотрит по сторонам. Особенно утром. Мы не видим мир вокруг. Потому что еще шумит, переливаясь всеми цветами радуги, ушедшее воскресенье. И мы где-то там, далеко от окружающей реальности. Периодически всплываем на поверхность, обводим окрестности диким взглядом и снова теряемся во внутреннем микрокосме.
На другом конце вселенной цокают каблучки секретарши шефа, противно верещит факс, словно из трубки испорченного телефона доносятся голоса коллег. Мир сер и сумрачен. Мы смотрим не на него, а сквозь него. А мимо нас проходят сотни и сотни событий.
И когда, как не в понедельник, творить самые дикие, самые невероятные безумства?
Они встретились возле памятника Гоголю. Высокий стройный мужчина в дорогом пальто и букетом белых роз. И девчонка, по виду совсем еще подросток. Они обнялись и долго стояли, не разжимая объятий, под строгим взглядом каменного классика.
– Здравствуй.
– Здравствуй.
Снова молчание. Иногда есть моменты, когда отсутствие слов способно сказать гораздо больше.
Мужчина гладил девушку по голове, ероша коротко стриженые волосы. Она тихо улыбалась, не отводя глаз от его лица.
– Честное слово, чувствую себя пятнадцатилетним мальчишкой.
– Седые волосы вас выдают, сударь…
Он расхохотался.
– А все-таки, ты язва. Кто говорил мне буквально два дня назад, что возраст значения не имеет?