Он сидел, немного ссутулившись, сильно заваливаясь на один бок. Было заметно как напряжена кожа вокруг его глаз, даже на его еще детском лице, что говорило о боли. Он был ранен, а от тех лекарств, что он, вероятно, принимал от боли, у него мутился рассудок, или его клонило в сон. Он собирался с гордостью это перетерпеть. Я бы поступила так же, так что не мне кидаться камнями.
Томас взглянул на меня большими карими глазами, уложенные назад волосы упали на лицо, обрамляя его с одной стороны. Это напомнило мне об Ашере, который намеренно использовал золотую завесу волос для эффектности. И я поняла, что так же можно было сказать и про Томаса. Он знал о своей привлекательности. Такой уровень самосознания я не привыкла соотносить с мальчишками его лет.
— Привет, Томас. Не стану спрашивать, как ты себя чувствуешь.
Он вдруг усмехнулся, отчего стал выглядеть моложе и более настоящим по сравнению с небрежным, почти флиртующим образом мгновеньем раньше.
— Тогда ты будешь единственной, кто не поинтересуется.
Я улыбнулась в ответ.
— Понимаю, тебя уже наверняка тошнит от этих вопросов. Пока ты лежишь в больнице, люди постоянно интересуются, как ты себя чувствуешь. Мне всегда хотелось ответить: «Как кусок дерьма, а ты как?»
На это он рассмеялся, и так же как с ухмылкой, он показался моложе. Мне это было по душе, так я видела маленького мальчика, которого знала, пока он ходил в детский сад.
— Мне это нравится, очень нравится, но мама будет не в восторге.
— Как часто тебя спрашивают: «Как твои дела?»
— Часто, — ответил он, закатив глаза.
— В следующий раз ответь: «Меня подстрелили, а твои как?» Посмотрим, что они скажут.
— Анита, — воскликнула Мерседес, — прекрати учить его, как быть занозой. Он уже и так достаточно испорчен, — но тем не менее она смеялась.
— Мне до сих пор задают тупые вопросы насчет шрамов, — сказала я.
Томас очень серьезно посмотрел на меня и произнес:
— Мика рассказывал, что однажды тебя очень тяжело ранили.
— Не единожды, но в тот раз врачи считали, что я стану калекой.
Его взгляд дрогнул, но я намеренно использовала это слово. Томас прищурился, его взгляд не был дружелюбным, но и враждебным тоже не был, скорее оценивающим, словно я сделала что-то интересное.
— Большинство людей избегают этого слова, стараются сказать мягче, а ты просто произнесла: калека. Я могу стать калекой.
— Брехня, — бросила я.
Глаза Томаса расширились, он почти улыбнулся.
— Почему ты так считаешь?
— Судя по тому, что я слышала, если ты займешься своей физиотерапией, то ты вполне сможешь ходить, а если добавишь к этому качалку и тренировки в зале, то еще и побежишь.
Его лицо помрачнело, взгляд вдруг озлобился.
— Никто не обещает, что я снова смогу бегать.
— Но если ты забросишь физиотерапию, тогда ты гарантированно бегать не сможешь, так?
Он одарил меня всей силой своего злого взгляда, его губы сжались в узкую линию. Он выглядел рассерженным. Он не стал казаться старше, правда, но как-то менее приятным, словно его внутренняя энергия изменилась. Тогда я поняла, что Томас нуждается не только в физическом выздоровлении и даже не в эмоциональной реабилитации, а в чем-то более глубоком. Гнев может отравить вашу жизнь. Он лишит вас всего хорошего и заставит все казаться дурным, если вы позволите.
— Я больше никогда не смогу бегать так, как раньше, так ради чего это все?
Я вытянула перед ним руку, выгнув так, что шрамы на сгибе локтя стали очень заметны. Не то, чтобы их было совсем не видно, если я носила короткий рукав, но они были у меня так давно, что я перестала их замечать. Белесые грубые шрамы проходили по сгибу руки, сгущались к локтю и отходили от него тонкими нитями. Когда это случилось, мне рекомендовали обратиться к пластическому хирургу, но, когда вопрос стоял о возможной потере способности владеть рукой, шрамы меня не сильно волновали. А теперь она стали частью меня, как веснушки или родинки, как что-то, что всегда были на моей коже, хотя конечно про шрамы так нельзя сказать.