— Когда ты за что-то извиняешься, не стоит после этого вести себя высокомерно, — заметил Мика.
Томас посмотрел на него. Полагаю, этот взгляд задумывался жестким, но он был подростком из пригорода, который всего месяц назад впервые столкнулся с насилием, его жесткий взгляд таковым не был.
Мика ответил ему спокойным взглядом.
— Извинения предполагают, что ты сожалеешь о содеянном, а если ты продолжаешь вести себя как засранец после извинений, это значит, что тебе вовсе не жаль.
— Так как? — спросила я. — Тебе жаль за то, что ты уставился, или ты извинился просто потому, что должен был?
Томас переводил взгляд с одного на другого и наконец сказал:
— Вы, ребята, странные.
— Мы сверхъестественные, — ответил Мика.
— Я не это имел в виду, — Томас по-прежнему выглядел угрюмо, но за всем этим на его лице было что-то еще. Он смотрел на нас так, словно мы сделали что-то интересное, ну или как минимум неожиданное. В конец концов, он посмотрел на меня. — Мне жаль за то, что я уставился, и это было отвратительно. Я не хотел.
— Извинения приняты.
— Когда рука восстановилась, ты смогла отжимать тот же вес, что и прежде?
— Больше, — ответила я.
Он снова недоверчиво на меня взглянул.
— Я смогла брать вес больше, потому что стала заниматься усерднее, чем когда-либо ранее, поэтому превзошла себя и стала сильнее, чем прежде.
Он на это кивнул, глаза стали задумчивыми.
— Я понял.
— Если бы я сдалась, тогда моя рука больше не работала бы, и не было бы всех этих мышц, и мне пришлось бы оставить охоту на вампиров восемь лет назад.
— Анита не встретила бы никого из нас, — добавил Натаниэль.
Томас взглянул на него.
— Что ты имеешь в виду?
— С Анитой мы повстречались через Жан-Клода. Они только-только познакомились, когда на нее напали, и если бы она оставила охоту на вампиров тогда, она могла бы его больше никогда не увидеть. А если бы у них не завязались отношения, мы бы с ней не встретились.
— Хочешь сказать, что если я буду следовать всем рекомендациям врачей, то найду настоящую любовь? — спросил Томас, закатив глаза, что очень соответствовало поведению тринадцатилетнего мальчишки, словно «настоящая любовь» интересует только девочек.
— А то ты не хочешь быть так же счастлив, как мама с папой? — поинтересовалась Мерседес с серьезным выражением лица и уперев руку в бедро.
Томас снова закатил глаза.
— Все хотят быть так же счастливы, как они.
— Все, кроме тебя? — уточнил Мика.
— Немного смущает, как они зажимают друг друга, словно ровесники моих сестер.
— Всем, у кого родители ведут себя как подростки на выпускном, стоит быть благодарными, — сказала я.
Томас скривился.
— Побудь на моем месте как-нибудь, посмотрим, как тебе это понравится.
— Я бы с радостью, но моя мама погибла, когда мне было восемь.
— Иисусе, Анита, у тебя на все случаи жизни есть самая страшная история.
— Томас, — окликнула его Мерседес, словно призывая быть паинькой.
— Все в порядке, — успокоила я. — У меня есть плохая история почти на любую тему.
— Я не это имел в виду, — сказал он.
— Тогда что ты имел в виду? — уточнила я.
Он вздохнул, нахмурился и тяжело осел в своей инвалидной коляске, словно вдруг устал.
— Я займусь своей физиотерапией.
— И начнешь заниматься в зале, — подтолкнула я.
Он скривился.
— Ты слишком давишь, знаешь об этом?
— Знаю, — с улыбкой ответила я.
— Томас, — снова окликнула его сестра тем самым тоном, какой можно услышать от старших или от родителей.
— Это Анита еще не давит, — сказал Мика.
— Ни капельки, — согласился Натаниэль.
Я взглянула на них.
— От души спасибо, любимые.
Они мне улыбнулись с дивана.
— А ты поспорь с нами, если сможешь, — предложил Мика.
Мне хотелось нахмурится, но в конце концов я улыбнулась в ответ.
— Не могу, так что соглашусь.
Томас наблюдал за нами, словно запоминал, чтобы взять на вооружение.
— Так если я начну занимать физиотерапией и в зале, что тогда?
— Ты вылезешь из инвалидной коляски, отбросишь костыли. Заново научишься ходить, а затем и бегать.
— Врачи не обещают, что я смогу бегать так же быстро, как прежде.
— Я же уже говорила, Томас, врачи не дают гарантий, слишком много переменных, — проговорила Мерседес.
— Если ты приложишь усилия, то сможешь бегать и избавишься от костылей, это же хорошо, верно? — спросила я.
— Ага, — ответил он, и угрюмые интонации снова вернулись к его голосу.