Он делает ещё один шаг, и я заставляю себя стоять спокойно. Осматривает меня с головы до ног. Малик поднимает руку и касается моего бедра. Я пытаюсь не вздрогнуть. Он милый в этом. Не заставит меня силой, не начнёт, пока я не буду готова.
— Я не знаю, что делать, — молвлю я.
— Думаю, ты научишься.
Я слышу это, звук, который станет моей жизнью: звяканье пряжки ремня.
В этот раз было не так уж плохо. Не больно, как в первый раз. Сейчас он нежнее, когда трезвый. Я закрываю глаза и не шевелюсь. Это быстро заканчивается.
Перед уходом он даёт мне деньги. Останавливается и смотрит на меня.
— Рания, если ты собираешься этим зарабатывать, придётся делать вид, что тебе нравится. Так будет лучше для тебя, — произносит он, потирая лицо, как делал раньше. — Я пришлю к тебе кого-нибудь, для работы. Клиента.
Он отворачивается.
— Спасибо, что помогли мне, Малик.
Он пожимает плечами.
— Я не вернусь. Думал, что у меня есть совесть, но это… это слишком странно для меня. Я сделал для тебя то, что мог. Возможно, Аллах простит меня, возможно, нет.
— Вы верите в Аллаха? Я — нет.
— Не знаю, — говорит он. — Я хочу, но виденное мной заставляет задуматься. Я не хочу думать, что Аллах, который возлюбил нас, позволит такой хорошей девушке, как ты, прибегать к подобным вещам.
— Вот почему я не верю. Я была хорошей девочкой. Ходила в мечеть. Молилась. Носила хиджаб. Уважала своих родителей. Но вот я здесь. Сейчас я проститутка, — говорю я, а слова отдаются болью. Я повторяю их, чтобы облегчить боль. — Я шлюха.
Малик съёживается.
— Да. Полагаю, что так. — Он смотрит на свои грязные ногти, а не на меня. — Есть вещи и похуже.
Я смотрю на него.
— Какие?
— Быть солдатом. Убийцей, — он замолкает, уставившись на свои грязные ногти. — Ещё хуже быть мёртвым. — Затем он уходит.
Я покупаю еду, одеяла. В углу мечети создаю гнёздышко. Здесь темно, поэтому я нахожу свечи. Малик верен своему слову: он присылает друга — офицера из правительственной армии. Он не такой милый, как Малик. Не такой нежный. Я стараюсь делать вид, что мне это нравится, притворяюсь, будто знаю, что делать. Он, кажется, ничего не замечает и даёт мне деньги. Когда уходит, он говорит, сколько я должна брать за следующий раз, и сумма кажется большой. Следующему мужчине, другому офицеру, я называю эту сумму, и он платит, не жалуясь.
Больше я не голодаю.
Теперь я надеваю хиджаб, только когда выхожу на улицу, чтобы люди не задавали мне никаких вопросов. Мне кажется, что все знают, кто я. Как будто это на лбу написано жирными чёрными чернилами.
Возможно, теперь это высечено в моей душе, и они видят это в моих глазах — отражении души.
Я очень давно не видела Хасана.
Сижу снаружи своего дома, ожидая следующего клиента — так я их называю. Я сказала клиентам, что меня зовут Сабах. Давно никто не слышал имя Рания, и все знают меня только как Сабах.
Длинные пряди чёрных волос скрывают моё лицо. Я вижу мужчину, шагающего по улице. Юноша: молодой, худой, уверенный. Я не смотрю на него, но беру за руку и веду в мечеть. Ощущение его руки в моей кажется странно знакомым. Поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него, и моё сердце замирает.
Мы подходим к гнёздышку из одеял, и я чувствую, как его твёрдая мужественность упирается в моё бедро. Меня скручивает от отвращения, и я отодвигаюсь от него. Поворачиваюсь и убираю волосы с лица.
Хасан ругается, широко распахнув глаза.
— Рания? Что… что это, чёрт возьми? Я думал, Сабах…
Поднимаю подбородок вверх, отвергая стыд.
— Я Сабах.
— Нет. Нет. Ты… ты не можешь быть ею. Я слышал, что офицеры говорят о Сабах. Как… что они сделали с тобой, — его, кажется, сейчас стошнит.
— И ты сам хотел попробовать её. — Я протискиваюсь мимо него и иду к своему дому. — Уходи, Хасан. Забудь, что ты видел меня.
Он следует за мной.
— Как ты могла делать это? Рания, это неправильно, ты моя сестра, ты не должна быть… я не могу позволить…
Я поворачиваюсь и даю ему пощёчину. Во мне кипит ярость.
— Ты отвернулся от меня, Хасан. Ты выбрал быть солдатом. Я голодала. Мне пришлось как-то выживать. Вот так. Уходи.
— Нет, Рания. Я не могу поверить…
— Тут не во что верить. Ты можешь содержать меня? Можешь дать мне достаточно денег, чтобы я остановилась?
Он хмурится, кажется, вот-вот заплачет. В конце концов, ему только пятнадцать.
— Нет… нет. Не могу.
— Тогда уходи. Никому не говори, что ты знаешь меня или моё имя. Не возвращайся. — Продолжаю идти. — Я больше не Рания. Я Сабах.