Может быть, один дал ему шоколадку, другой подзатыльник, а третий одарил ледяным взглядом. Может быть, его отец был убит американцем в армейском камуфляже. Может быть, он остался один с сестрой. Теперь, около него был американец, и у него появился шанс сравнять счет. Что этот мальчик знает о правилах сражения или бесчестном убийстве безоружного? Конечно, мальчик не мог ничего знать об этом, и, конечно, журналист не был безоружен.
«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных…»
Он, по возможности, быстро и плавно вытащил пистолет, и выстрелил один раз, другой. Мальчик дернулся в сторону, его левая рука окрасилась в красный цвет, от пропущенного второго удара поднялась пыль. Мальчик упал, как в замедленной съемке, кровь расцвела подобно розовой распустившейся розочке. А выражение его глаз было таким, что фотограф не забудет никогда. Мальчик смотрел на Американца, печальным, обвиняющим, опешившим и смешанным с обидой, как будто у него украли игрушку, взглядом.
Его сестра закричала, но журналист не мог услышать её, его слух пропал снова, её рот был широко открыт, а грудь вздымалась, когда она наклонилась к своему брату. Крича, она повернулась к фотографу, качая головой: нет, нет, нет.
Он опустил пистолет, отвернулся, и трясущими руками сжал голову, пытаясь сбросить видение падающего мальчика. Он не заметил, как девушка перестала кричать и подняла АК-47. Она держала его, как видела много раз, до этого: ремень висел низко у ее талии, словно растянутый живот, черное подрагивающее дуло, два пальца на спусковом крючке, поцарапанный и потёртый деревянный приклад, зажатый подмышкой.
Она нажала на курок, и грохот винтовки, вернул его к настоящему. Она промазала, и он застыл. Он мог стрелять в её брата, так как он был мальчиком, и когда бы вырос, подростком, стал бы повстанцем, если только уже не был им.
Это была обычная девочка двенадцати лет. Возможно, она только начала носить хиджаб, возможно, она была для него единственной матерью, которая у него была. Он не мог в нее стрелять. Он просто не мог.
Не мог.
У неё не было таких угрызений совести; в другой раз, она не будет стрелять мимо.
«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти»
Агония разрывала его, когда горячие пули ворвались в грудь и живот. Она опустошила всю обойму, роняя винтовку с клацающим звуком. Упала на колени рядом со своим братом, теперь уже рыдая и поникнув всхлипывая. Она не смотрела на американца, когда он лежал на земле, истекая кровью.
«Аминь»
Он теперь парил. Он увидел девушку, как-то далеко, её худые плечи дрожали. Боль была далёкой, ему было холодно. Опять не было слышно ни звука, но на этот раз была только желанная тишина, передышка от какофонии ада. Тишина была обволакивающим коконом комфорта.
Он в очередной раз услышал: «Радуйся, Мария», — но он не думал об этом, не говорил этого. Эта молитва шепталась ему через пропасть вечности.
«Радуйся, Мария, благодатная, Господь с тобою.
Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего, Иисусе.
Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти.
Аминь»
Эти слова несли глубокий смысл, но он был слишком окутан мирным спокойствием и медленно уплывал в холод, чтобы понять это.
Затем: Пусть Господь Иисус Христос хранит вас и приведёт вас к жизни вечной.
Он узнал их…что это было? Где он слышал эти слова раньше?
Потом до него дошло… Капплан Макгиллис говорил их, шепча Джимми Карсону, когда тот сделал свой последний вздох, также Эндрю Чавезу и Лукасу Хэйни, когда они умерли.
Последний Обряд…
Американец в своей голове слышал голос Макгиллиса, когда он прошептал Причастие даваемое умирающему. Возможно, не в своей голове. Возможно, рядом с ним, стоя на коленях и целуя его небольшой серебряный крест, прикладывая пальцы ко лбу.