— Первая нырнешь, Креветка?
— Если хотите.
Я нырнула раз, нырнула два. И плавала, пока не устала. Он отплыл далеко, потом вернулся. Я не сводила с него глаз. Смотрела на его руки, которые работали, как мельничные колеса, на разрезавшую воду черную голову, на равномерно бившие по поверхности ноги. А теперь — на крышу. Мы лежим рядом, рука в руке.
— Дядя Бой.
— Что?
— Уже поздно. Небо меняет цвет.
— Тебе мерещится, Креветка.
— Вы думаете?
— Ты уже не чувствуешь себя счастливой со мной?
— О!
А вот и они. Их яхта красная, они устремляются к нам, мчатся на всех парах, все в них кипит, они неистовствуют. Вот я различаю зловещий серый костюм зловещего дяди Жаки и дымчатое платье тети Кати. Она терпеть не может всяких лодок, катеров и кораблей, а тут примчалась, чтобы первой обозвать меня чудовищем в надежде, что я заплачу. Не вижу розовых платьиц моих сестричек, наверное, они благоразумно сидят рядом с дядей Франком, который держит штурвал. Гранэ осталась с господином и госпожой де Жестреза на террасе под зонтом и придумывает оправдания для своего сына. «Понимаете, Маргарет, в нем есть что-то ребяческое, но сердце у него, ах, какое сердце!» Или же: «Нет, подумать только, какой все-таки выдумщик! Долли с ним не соскучится». Гиганты Жестреза хоть и принужденно, но все-таки смеются. «Он невероятно забавный». Или: «What a funny boy!» Я вижу Зузу Вардино, она у них сейчас за впередсмотрящего, вижу ее поднятую руку с указательным пальцем, направленным в нашу сторону. Ах ты, шпионка, гнусная шпионка! Рядом с ней Долли, воительница хочет получить свою добычу, прическа ее напоминает сейчас шлем норманнов во время битвы при Хастингсе. А ведь совсем недавно она вдруг показалась мне патетичной. Сейчас вид у нее смешной, если не сказать нелепый. Дядя Бой видит ее, видит их всех, он не шевелится, ждет лежа, когда варвары набросятся на наш корабль, он не отпускает моей руки, даже сжимает ее крепче, как бы прощаясь. Прощайте, мой свободный Бой, однако как же вдруг она постарела, ваша Креветка!
Сюзон
Ну вот, я сижу в машине «бэби-спорт» и лечу не знаю куда. Мсье Бой совсем забыл об осторожности, и сколько я ни говорю ему: не надо так гнать, мсье, он меня не слушает. И хоть бы руль-то держал как следует, так нет же: одной рукой держит руль, а другой гладит мне щеку, коленку, руку. Я не сопротивляюсь: какой смысл? Противные фары встречных машин, они меня пугают, а ему хоть бы что. Лишь бы не поехал к границе: у меня нет никакого желания слушать выстрелы и играть в поиски испанского беглеца, то ли раненого, то ли убитого. 15 августа в Саре было таким прекрасным. А как, интересно, у него в Аркашоне все прошло? Я его уже спрашивала, он не ответил, у него нет настроения разговаривать, лишь бы только не стал капризничать, а то ведь совесть у меня нечиста. Который час? Наверняка за полночь, мы уже долго едем. Где мы? Мне не удалось разглядеть название на дорожном указателе. Спокойно, Сюзон, все уладится. День-то разве не жаркий был сегодня? Думаешь, в комнатке твоей под крышей сейчас прохладно? Так что глоток свежего воздуха тебе никак не повредит. Нет, все равно, лучше бы сейчас лежать спокойно в постели и вспоминать, как прошел выходной, перед тем как описать его в письме к своим родным в деревню. Да и в машине можно начать вспоминать, не так страшно будет. Мария Сантюк. Ее платье. Разве не было оно красивым, ее черное платье в блестках с белой пикейной манишкой и брошью у самой шеи?
— Откуда у вас эта брошь, Мария?
— Покойная хозяйка, Дауна, подарила мне ее в день моего восемнадцатилетия, Сюзон.
— Золотая?
— Еще бы, а камушек — гранат.
— Похож на ягоду красной смородины, очень красиво.
— Подарю ее тебе, если выйдешь замуж.
— Ну что вы, Мария!
Она помолодела, стала как девчонка, когда Пьер подкатил с фургончиком Мигеля.
— Приехал, приехал, скорей, Сюзон, Иветта, не заставляйте его ждать!
А он:
— Вы доставите нам особое удовольствие своим присутствием, мадам Мария!
— Спасибо на добром слове.
— Не стоит благодарности, говорю от всего сердца.
— Эй, Пьер, ради кого ты сюда приходишь? Ради меня? Или ради Марии Сантюк?
— Ревнуешь, Сюзон?
— Конечно, к вам и ревную, Мария.
Смеху-то, смеху. Она надела шляпу с матерчатыми левкоями. Причем не из какой-нибудь там дешевой материи, заметила она, а из тканного золотом атласа. Ах, как бы мне хотелось, чтобы сегодняшнее утро началось сначала! Мы с Иветтой сидели на ящике в кузове, а Мария впереди, рядом с Пьером, в шляпе, которая загораживала нам весь вид. Мы ее поддразнивали. Что вы видите, Мария? Вы не мерзнете? Гроза там еще не собирается? Она оборачивалась и шутила: