Характеризуя женихов как шайку молодых грабителей, опустошающих дом Одиссея и притесняющих его близких, Гомер, безусловно, опирался на очень древнюю мифологическую традицию, уходящую своими корнями в глубины первобытной эпохи. У многих примитивных народов юноши, достигшие половой зрелости и прошедшие или только еще собирающиеся пройти через обряд инициации, освобождаются от работы в хозяйстве их родителей и на значительный срок совершенно обособляются от общины, образуя замкнутый (иногда строго засекреченный) союз.[272] Нередко молодежные объединения этого типа выполняют определенные общественно полезные функции военного или мирного характера (совершают набеги в земли соседей, утоняя оттуда скот, и в то же время несут охрану племенной территории, пасут скот, прокладывают дороги и т. д.). В свою очередь община добровольно берет на себя издержки по содержанию союза. Время от времени молодые люди, живущие обычно в особом лагере или в мужском доме где-нибудь в лесу, появляются в деревне и один за другим обходят дома. Каждый хозяин в случае такого визита должен накормить гостей обедом.[273] Не всегда, однако, эти посещения проходят так мирно. Во многих местах, например в некоторых районах Африки и Меланезии, члены тайных союзов по ночам покидают свои лесные убежища и замаскированные под «живых мертвецов» врываются в деревни, наводя ужас на женщин и детей и хватая все, что попадется под руку.[274] Узаконенное воровство в спартанских агелах, о котором рассказывают Ксенофонт и Плутарх, несомненно, принадлежит к тому же кругу обычаев.[275]
Этот краткий экскурс в область сравнительной этнографии позволяет лучше понять ситуацию, сложившуюся на Итаке в отсутствие Одиссея и дает, как нам кажется, наиболее убедительную мотивировку поведению женихов. Их бесконечные пиры в насильственно захваченном чужом доме, истребление чужого вина и скота есть не что иное, как злоупотребление обычаем, который ставит их как надежду и опору общины в особое привилегированное положение, разрешая бесчинствовать, грабить, жить за чужой счет, но все это, конечно, только до определенного предела.[276] Женихи переступили через предел дозволенного и несут за это заслуженную кару. Разумеется, в «нашей» «Одиссее» эта архаическая сюжетная коллизия во многом уже переосмыслена и переориентирована на социальную среду совсем иного рода, чем это было в далекой праоснове мифа. Окруженный глубокой тайной и ореолом религиозного могущества союз «лесных братьев» (таково, как нам думается, первоначальное, уже забытое самим поэтом значение этого коллективного образа)[277] уступает теперь свое место типичной компании «золотой молодежи», наделенной всеми пороками современной Гомеру ионийской аристократии.[278] Следует, однако, заметить, что этот переход с одного смыслового уровня на другой облегчался тем, что сама традиция мужских союзов, по-видимому, была еще жива в то время, когда создавалась «Одиссея», напоминая о себе постоянными бесчинствами аристократических гетерий, в которых дозволенные обычаем и даже освященные религией проявления удали подрастающего поколения граждан перемежались с кровавыми распрями, угрожающими самим устоям полисного строя.
Любопытные изменения претерпевает во второй гомеровской поэме дружина. Категория ближних гетеров или друзей-слуг, занимающая столь видное место в сюжетных перипетиях «Илиады», в «Одиссее» практически исчезает со сцены. «Проворные слуги» (ότρηροί θεράποντες), фигурирующие в пиршественных сценах этой поэмы (I, 109; IV, 23, 38, 217), это — всего лишь домашняя челядь, годная только для прислуживания за столом, но отнюдь не боевые друзья и соратники главных героев, какими предстают перед нами Патрокл или Автомедон.[279] В индивидуальных образах этих людей, если поэт находит нужным обратить на них внимание слушателей, трудно уловить хоть что-нибудь героическое. Напротив, в них явно преобладают низкие «лакейские» черты. Даже рабы в критических ситуациях проявляют больше мужества и ведут себя с большим достоинством, чем слуги, хотя эти последние как будто считаются свободными людьми. В то время как пастухи Евмей и Филойтий сражаются плечом к плечу с Одиссеем против женихов, вестник Медонт, дрожа от страха, прячется под свежесодранной бычьей шкурой и затем на коленях молит Телемаха о заступничестве перед отцом (Od. XXII, 346 слл.). Показательно также и то, что, отправляясь на розыски отца, Теле мах не берет с собой никого из этой челяди, но набирает дружину из «товарищей-добровольцев» (Od. II, 291 έταίροϋς = έθελοντήρας). Все они, как выясняется далее, являются его сверстниками, связаны с ним дружбой (φιλότητι — Od. III, 363 сл.) и принадлежат к лучшим домам Итаки (IV, 652). Вообще говоря, ничто не мешало сыну Одиссея отобрать себе спутников из подвластных ему людей, т. е. рабов и слуг. Такую возможность учитывают и женихи. Когда Ноэмон, давший Телемаху корабль, сообщает женихам о его отплытии, Антиной прежде всего задает вопрос о его спутниках (Od. IV, 642 слл.): «Кто из юношей отправился с ним — избранные (среди жителей) Итаки или же его собственные феты и рабы (ή έοί αύτου θήτες τε δυώες)?» И если Ноэмон отвечает на это, что за Телемахом последовали «лучшие юноши какие только есть у нас среди народа», то выбор поэта диктуется, конечно, соображениями престижа: царскому отпрыску должны сопутствовать в его трудном предприятии люди по настоящему благородные, а не подонки общества. При возвращении Телемаха на Итаку (Od. XVI, 325 сл.) вводят корабль в гавань и вытаскивают его на берег «товарищи» (εταίροι), т. е. юноши, сопровождавшие его в плавании, а уносят их оружие и корабельное снаряжение «ретивые слуги» (θεράποντες). Здесь явно имеются в виду две совершенно различные социальные категории (ср. Od. IV, 784, где подобным же образом распределены обязанности между женихами и их слугами).
272
Schürtz Η. Altersklassen und Männerbünde. В., 1902, S 319 f · Merker M. Die Masai. В., 1904, S. 60 f.; Krige E. J. Social System of the Zulus. N. Y.—L, 1936, p. 36 sq.; Fürer-Haimendorf Chr. Das Junggesellehaus im westlichen Hinterinden. — Wiener Beiträge zur Kulturgeschichte und Linguistik. I, 1930.
273
См., напр., Wilson Μ. Good Company. L.-N. Y., 1951, p. 20 sq. -об обычаях племени ньякиуса (Вост. Африка).
274
Frobenius L. Die Masken und Geheimbünde Afrikas. Halle, 1898, S. 44 f.; Westermann D. Die Kpelle. Göttingen-Leipzig, 1921, S. 246.
275
Ср. колядование в русских и украинских деревнях. — Чичеровв В. И. Зимний период русского земледельческого календаря XVI—XIX вв. М., 1957, с. 126 слл.; Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Л., 1963, с. 46). Мотив угрозы и вымогательства отчетливо звучит в единственной дошедшей до нас древнегреческой «колядке» — родосской «Песне Ласточки» (Bergk Anthologia Lyrica.4 СР44).
276
На другие «инициационные» мотивы в «Одиссее» указывают: Лурье С. Я. Дом в лесу.— «Язык и литература», VIII, 1932, с. 177; Пропп В. Я. Мужской дом в русской сказке. — Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1939, № 20. Сер. филол. наук, с. 194 сл.; Germain G. Essai sur les origines de certaines themes Odysseens et sur la genese de l'Odyssee. Р., 1954, р. 1 sq.
277
Религиозная практика тайных союзов имеет, как правило, ясно выраженную тотемистическую окраску. Их члены одеваются в звериные шкуры, носят звериные имена, воспроизводят в своих плясках повадки диких животных и вообще считаются «оборотнями». Отголоском первобытного оборотничества можно считать сцену безумия женихов (Od. XX, 345 сл.). Афина возбуждает в них неудержимый смех и приводит в смятение их рассудок. Их лица искажаются и в довершение всего они начинают есть кровавое мясо. Напомним, что в варварской Европе сыроядство широко практиковалось среди членов разного рода тайных обществ, например среди скандинавских берсеркеров. — Weiser L. Altgermanische Jünglingsweihen und Männerbünde. Baden, 1927, S. 45 f.; ср.: Jeanmaire H. Op. cit., p. 550 sq.
279
Лишь один раз глагол θεραπεύω появляется в «Одиссее» в более «героическом» контексте (XIII, 265 слл.): Одиссей, выдающий себя за критянина, вспоминает, как он отказался «служить» Идоменею во время троянского похода (όύχ . . . χαριζόμενος θεράπευον δήμω ενι Τρώων, άλλ' άλλων ηργον εταίρων) и из-за этого едва не лишился своей добычи.