ГЛАВА V. ЦАРИ И НАРОД. К ВОПРОСУ О «ВОЕННОЙ ДЕМОКРАТИИ»
В работах советских историков представленная в эпосе система политических отношений обычно определяется термином «военная демократия». Как известно, этот термин впервые был введен в научный обиход Л. Г. Морганом в 1878 г. Сама концепция «военной демократии» возникла как своевременная и в значительной мере оправданная реакция на господствовавшую в европейской науке на протяжении всего XIX столетия доктрину, согласно которой исходной точкой политического развития Древней Греции была «патриархальная монархия». Полемизируя по этому вопросу с авторитетнейшим английским историком прошлого века Дж. Гротом, Морган писал на страницах своего «Древнего общества»: «Грот утверждает, что "примитивный греческий строй был чисто монархическим, покоясь на личных чувствах и божественном праве"... Истинная характеристика греческого строя, как это представляется американцу, прямо противоположна взгляду Грота. А именно первоначальный образ правления греков был чисто демократическим, покоясь на родах, фратриях и племенах, организованных в качестве самоуправляющихся единиц, а равно на принципах свободы, равенства и братства».[293] Брошенные как бы вскользь слова, «как это представляется американцу», придают полемике между Морганом и Гротом, несмотря на ее сугубо специальный антикварный характер, оттенок политической злободневности. Хорошо известно, что антитеза «европейская деспотия — американская демократия» была общим местом в публицистике США, начиная со времени провозглашения независимости. С умыслом или без него концепция Моргана утверждала исторический приоритет молодой американской конституции над монархическими режимами одряхлевшей Европы. Известная доля политического субъективизма, свойственная историческим построениям, американского этнографа, очевидно, помешала ему осознать тот простой факт, что на место выдвинутой им альтернативы «монархия или демократия» легко можно подставить другую «монархия или олигархия (или аристократия)», поскольку демократия отнюдь не является единственно возможным эквивалентом той формы общинного самоуправления, которая существовала у греков гомеровской эпохи.[294]
Характеризуя типично варварское общество, изображенное Гомером как царство всеобщей свободы, равенства и братства, Морган впадает в явную идеализацию. Рассуждая таким образом, он попросту игнорирует совершенно очевидный для каждого современного историка или этнографа факт глубокого социально-экономического расслоения общины, выделение внутри нее влиятельной и могущественной прослойки родовой знати, подчиняющей себе рядовых общинников и другие черты и признаки, указывающие на достаточно далеко продвинувшийся процесс классообразования.[295] Что касается самого термина «военная демократия», то его, как уже указывалось в нашей научной печати, нельзя признать вполне удачным, а главное вполне адекватным определением политической надстройки, характерной для эпохи перехода от родового строя к государству.[296] Вместе с тем моргановская концепция, безусловно, содержит в себе и определенное рациональное зерно, которое не позволяет отвергнуть ее а limine, без дальнейшего обсуждения. При внимательном изучении в системе управления гомеровского полиса, как, впрочем, и в «конституции» любой другой варварской общины, можно обнаружить элементы своеобразного примитивного демократизма, которые в дальнейшем при благоприятных условиях могут развиться и в настоящую демократию. Укажем ка наиболее значительные из них.
Понятия «община» (государство) и «народ» в гомеровском лексиконе практически совпадают и выражаются одним и тем же термином δήμος.[297] Народное собрание (агора) фигурирует в поэмах как твердо установленный обычаем и освященный религиозной традицией политический институт, без которого поэт не представляет себе нормальную человеческую жизнь. Отсутствие агоры у циклопов есть в его глазах признак величайшей дикости (Od. IX, 112: τοισiv δ' ουτ' άγοραΐ βουληφόροι ουτε θέμιστες).[298] Прекращение народных собраний на Итаке в связи с двадцатилетним отсутствием Одиссея также расценивается как отступление от нормы, нарушение издавна заведенного порядка вещей (Od. II, 62 слл.). В жизни гомеровских героев словопрения на агоре занимают далеко не последнее место. В ряду доблестей, отличающих идеального героя, красноречие стоит сразу вслед за воинской отвагой. Не случайно эпитет κυδιάνεφα («прославляющая мужей») прилагается в равной степени и к битве и к собранию (Il. I, 490; ср. IX, 441). Характеризуя этолийского героя Тоанта (Il. XV, 283 сл.), поэт особо отмечает, что «на агоре лишь немногие ахейцы могли бы превзойти его, когда юноши пускаются в словесные препирательства». Вообще спор, свободный обмен мнениями, допускающий критику и возражения в адрес любого из предыдущих ораторов, считается неотъемлемой принадлежностью народного собрания. На это право, как на освященный веками обычай, ссылается, например, Диомед, выступая с гневной отповедью пораженческим настроениям Агамемнона (Il. IX, 32 сл.: Άτρεΐδη, σοι πρώτα μαχήσομαι άφραδέοντι, ή θέμις εστίν, άναξ, άγορήι).[299] Несмотря на то, что оба понятия δήμος и κράτος, которые впоследствии составят слово «демократия», в эпосе употребляются только порознь, без всякой связи друг с другом, представление о народном суверенитете не чуждо Гомеру.[300] На своих собраниях народ принимает решения, которыми в значительной степени определяется вся внутренняя жизнь общины.[301] В компетенцию народного собрания входят, например, различные вопросы «финансового» характера, в том числе раздел военной добычи, распределение земельных участков, устройство коллективных пиршеств и т. п. Каждая из этих операций включает в себя выделение особой почетной доли (земли, добычи, вина или мяса), предназначенной в награду царям и особо отличившимся героям. Интересно, что сами цари расценивают эти дары именно как пожалование народа за их воинскую доблесть и другие заслуги перед общиной. Характерным образчиком этой «рыцарской» психологии гомеровского аристократа является известное обращение Сарпедона к Главку (Il. XII, 313 слл.): «Сын Гипполохов! За что перед всеми нас отличают местом почетным, и брашном, и полной на пиршествах чашей в царстве ликийском и смотрят на нас, как на жителей неба?» и т. д. (пер. Н. И. Гнедича). Также и Ахил обвиняет Агамемнона в том, что он хочет лишить его «почести» (γέρας), которую даровали ему ахейцы, как награду за тяжкие труды (Il. I, 162: ωι επι πολλά μόγησα, δοσαν δέ μοι υίες Αχαιών; cp. ibid, 123 слл.; 276). Сам «пастырь народов», напротив, злоупотребляет щедростью ахейцев, которые и без того отдают ему всегда лучшую долю добычи (за это его поносит Терсит в Il. II, 225 слл.; ср. 255 сл.; см. также IX, 578; XX, 184; Od. VII, 150).[302]
294
В понимании Моргана аристократический образ правления глубоко чужд политическому сознанию древних греков. Господства знати в его чистом виде ни Афины, ни другие греческие государства никогда не знали. Демократия всегда была магистральной линией их политического развития, начиная с мифических времен и кончая эпохой Перикла (там же, с. 147, 158).
295
С этим непосредственно связан другой важный недостаток исторической схемы Моргана: он явно смягчает катастрофический революционный характер процесса становления греческого «политического общества», сводят его к серии реформ, следующих друг за другом в спокойном чередовании (там же, с. 148 слл.). Эти дефекты моргановской доктрины в значительной степени удалось преодолеть Ф. Энгельсу в его книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (см.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 108 слл.).
296
Потехин И. И. Военная демократия Матабеле. — В кн.: Родовое общество. — Труды ИЭ, н. с, т. XIV, 1951, с. 235; Косвен М. О. К вопросу о военной демократии. Труды ИЭ, н. с, т. LIV, 1960, с. 245. — В последней работе указывается также, что «военная демократия» исторически не универсальна и этим отличается от патриархата и матриархата. Эту мысль развивает также А. М. Хазанов (Хазанов А. М. Военная демократия и эпоха классообразования. — ВИ, 1968, № 12), предлагая расценивать «военную демократию» лишь как частный эпизод в истории человечества, который многие народы просто миновали в своем развитии. Тем не менее этот термин все еще продолжает использоваться в научной литературе, очевидно, как дань традиции или просто по инерции. — Averkieva Р. 1) On the role of military democracy in the history of society. Доклад на VIII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук в Токио. М., 1968; 2) О месте военной демократии в истории индейцев Северной Америки. — СЭ, 1970, № 5; Авдиев В. И. Военная демократия и классовый характер древнейшего государства. — ВИ, 1970, № 1; Xмелинский В. М. О понятии «военная демократия». — СЭ, 1973, № 4.
297
Это положение пытается оспаривать Жанмэр (Jeanmaire Η. Couroi et Couretes. Lille, 1939, p. 44 sq.), утверждая, как нам кажется, совершенно бездоказательно, что политически правоспособную часть общины составляла только военная знать — λαός, но никак не δήμος. Дела, входящие в круг компетенции народного собрания, обозначаются в «Одиссее» (II, 32) термином δήμιον (ср. Il. XVII, 250; Od. XX, 264), хотя, если встать на позицию Жанмэра, следовало бы ожидать, что поэт употребит в этом случае соответствующее прилагательное, образованное от λαός.
298
Оба термина αγορά («собрание») и θέμις («закон», «судоговорение») объединены также в описании ахейской агоры (Il. XI, 807), и это, по-видимому, не случайно, ибо именно судопроизводство составляет важнейшую функцию гомеровского народного собрания. Воплощающая в себе понятие θέμις богиня Фемида выступает у Гомера в качестве верховной блюстительницы народных собраний, которые она созывает и распускает в положенное время (Od. II, 68 сл.; ср. Il. XX, 4).
299
В процедуре собрания многое остается неясным. Нельзя сказать с уверенностью, кто имел право выступать перед народом: только ли лица, облеченные властью (цари и геронты), или же также и рядовые граждане. Как правило, держат речи в собрании представители первой из этих двух категорий, хотя некоторые из них, вероятно, могли в случае необходимости изображать и «людей из народа». Напр., Полидамант (Il. XII, 213), Диомед (Il. VII, 406 сл.), возможно, даже Ахилл в I песни. Единственный во всей гомеровской поэзии случай, когда слово в собрании берет подлинный представитель народной массы это — выступление Терсита (ср. Il. X, 314 слл.; Od. XXIV, 442 слл.). Поэт, однако, вводит этот эпизод в свое повествование лишь для того, чтобы показать бессилие демагога-простолюдина в хорошо устроенном аристократическом обществе. Выступление Терсита может расцениваться, как непредусмотренная регламентом собрания реплика с места, вопиющее нарушение этикета, за которое крикун тут же расплачивается своей спиной. Поэт подчеркивает это, называя речи Терсита άχοσμα, ού χατά χόσμον (Il. II, 213), а его самого αμετροεπής (ibid., 212). Удел «мужей из народа», как об этом сказано несколькими строками выше (ibid., 200 сл.),— «спокойно сидеть на своих местах и внимать тому, что скажут другие, лучшие, чем они». Еще одна немаловажная деталь: Терсит, вопреки обыкновению гомеровских ораторов, говорит без скипетра, вероятно, не имея права держать его в руках. В то же время скипетр является орудием наказания за его проступок. Глотц и некоторые другие авторы усматривают в этом своеобразную политическую символику (Glotz G. La cite Grecque. Р., 1928, ρ. 61; Finley Μ. I. The world of Odysseus. Harmondsworth, 1962, p. 130). Вместе с тем Терсит охарактеризован Одиссеем, хотя, вероятно, не без оттенка иронии, как завзятый оратор (ibid., 246: λιγυς άγωρητής). Он уже не з первый раз выступает перед народом с нападками на царей (ibid., 213 слл.). Вся сцена «посрамления» может быть истолкована как отклик на политическую «злобу дня». Вероятно, в то время, когда создавалась «Илиада», такие нарушения искони заведенного порядка в собрании стали обычным явлением, в дальнейшем же постепенно перешли в систему, открыв дорогу на ораторскую трибуну выходцам из простонародья наравне с природной знатью. Поэт и его слушатели, однако, еще хорошо помнят то время, когда основная масса демоса либо вообще была лишена права голоса, либо обладала им лишь в ограниченной степени, например, могла отвечать на прямо к ней обращенные вопросы, как об этом говорит Тиртей в своем переложении «Ликурговой ретры» (Tyrt. fr. 3а: έπειτα δέ δημότας άνδρας εύθείην ρήτρας ά/ταπαμει Βομένους). Как остроумно заметил Виламовиц (Wi1аmоwitz U. Die Ilias und Homer. В., 1920, S. 272), говоря о сцене с Терситом, «конституция здесь еще спартанская, но дух уже всецело ионийский»; ср.: Busolt G. Griechische Staatskunde. Hälft I. München, 1920, S. 336; Griffith G. T. Isegoria in the Assembly at Athens. Ancient society and institutions. — In: Studies pres. to V. Ehrenberg. Oxford, 1966, p. 177 sq.
300
Fanta A. Der Staat in der Ilias und Odyssee. Innsbruck, 1882, S. 87; Moreau F. Les assemblees politiques d'apres l'Iliade et l'Odyssee. - REG,. VI, 1893, p. 204 sq.; Finsler G. Homer. Bd. I. Leipzig—Berlin, 1914, S. 203, 206, 215; ср.: Grоte G. Α history of Greece. Vol. II. L., 1869, p. 67 sq.; Busolt G. Op. cit., I, S. 335.
301
Сама процедура принятия решения нигде не обрисована с достаточной ясностью. Собрание обычно заканчивается криками народа, который таким способом выражает свое одобрение или неодобрение речи очередного оратора (Il. II, 394; VIII, 543; XVIII, 310; Od. XXIV, 463), хотя по определениям крика, которые дает Гомер, не всегда можно понять, что именно чувствует толпа и на чьей она стороне. В некоторых случаях участники собрания расходятся молча, хотя решение все равно считается принятым (Il. VII, 379; Od. VIII, 46). Голосование путем поднятия рук в эпосе не упоминается ни разу (ср.: Морган Л. Г. Указ. соч., с. 142). Можно предположить однако, что Гомеру была уже известна процедура «расстановки» собрания (διάστασις), практиковавшаяся в более позднее время в некоторых греческих государствах. Так может быть истолкована, например, сцена народного собрания в заключительной части «Одиссеи» (XXIV, 463 слл.; III, 150 слл.; ср. VIII,. 505 слл.); ср.: Busolt G. Ор. cit., I, S. 337; G1оtz G. Ор. cit., р. 65, 69; Martin R. Recherches sur l'agora Grecque. Р., 1951, р. 34.
302
Правда, в Il. IX, 333 слл. раздел добычи осуществляет сам Агамемнон. Противоречия здесь, однако, нет, так как поэт, вероятно, подразумевает, что он делает это с согласия других ахейцев; ср. Il. XI, 685 слл.