Нередко мы видим, как цари решают важные вопросы в своем кругу, даже не справляясь у народа о его согласии, хотя формально, очевидно, считается, что они и в этих случаях действуют от его имени.[318] Так, решение об отправке посольства к Ахиллу принимается не в собрании, а на совете, в узком кругу ахейских вождей. Остальные ахейцы вообще ничего не знают об этом. Тем не менее Одиссей и Аякс, ведущие переговоры в ставке Ахилла, представляются ему как посланцы всего войска (Il. IX, 640 сл.: υπωρόφιοι δέ τοί είμεν πληθύος έκ Δαναών). Прикрываясь фикцией народного суверенитета, цари и старцы, по сути дела, бесконтрольно распоряжаются общинной собственностью, награждая друг друга наделами, вырезанными из общинной земли, устраивая совместные трапезы на средства, взятые у народа (δημία, δημόθεν), одаривая опять-таки за счет народа знатных чужеземцев. В сцене прощания Одиссея с феаками (Od. XIII, 13 слл.) Алкиной, обращаясь к другим феакийским басилеям, предлагает им одарить гостя бронзовыми котлами и треножниками, замечая при этом, что их собственное богатство нисколько не пострадает: «Мы тотчас же возместим (все это) сборами с народа (κατά δήμον)». Алкиной ничуть не сомневается в том, что послушный народ даст все, что от него; потребуется, ибо он, будучи «добрым царем», берет только то, что установлено обычаем.[319] Нетрудно догадаться, что в иных условиях эти теоретически считающиеся добровольными пожелания царям от народа могли служить удобным прикрытием и оправданием для хищничества и вымогательств δημοβόροι βασιληες (ср. обличения алчности Агамемнона в речах Ахилла и Терсита в первых двух песнях Илиады», также Il. XXIV, 262; инвективы Гесиода в адрес «царей-дароядцев»—Opera, 39, 221). Учитывая все это, едва ли стоит принимать за «чистую монету» встречающиеся в поэмах выражения такого типа, как δήμου φήμις или δήμος έδωκε. По-видимому, это — всего лишь демократическая фразеология, скрывающая от нас политическую действительность, весьма далекую от подлинной демократии.
Итак, формальное народовластие при фактическом господстве верхушки родовой знати — вот, пожалуй, наиболее точное определение существа той системы политических отношений, которую изображает Гомер в своих поэмах. Но, вынося этот приговор, мы не должны, конечно, забывать об одном немаловажном обстоятельстве. Перед нами не документ, а художественное произведение, в котором подлинная картина политического быта раннегреческого полиса могла подвергнуться сильному искажению либо в угоду политическим взглядам самого автора и его аудитории, либо потому, что этого требовали его эстетические вкусы и поэтические приемы. Политическая тенденциозность гомеровской поэзии не вызывает сомнений.[320] Сам поэт отнюдь не скрывает своих проаристократических симпатий. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно раскрыть «Илиаду» хотя бы на сцене «посрамления Терсита». Но политическая пристрастность Гомера еще более усугубляется общей для всей эпической поэзии тенденцией к всемерному возвеличению сильной героической личности за счет столь же интенсивного принижения роли коллектива, народной массы.[321] К этому присоединяется также и вполне понятное стремление поэта избежать загромождения эпической сцены лишними действующими лицами, тем более целыми их группами, что могло бы привести к неоправданному усложнению сюжетной линии поэм. Представим себе на минуту, что граждане Итаки преодолели свой страх перед женихами, вняли уговорам Ментора и Галитерса и заступились за Телемаха. К чему свелась бы тогда вся столь эффектная развязка поэмы: тайное возвращение Одиссея и его расправа над женихами?
Учитывая все это, мы вправе допустить, что подлинные возможности первобытного народовластия попросту не нашли в эпосе вполне адекватного раскрытия и воплощения. Изображая народ бессловесным и пассивным человеческим стадом, неспособным даже к членораздельному выражению своих мыслей и чувств, Гомер, несомненно, слишком сгущает краски, что ведет к известному искажению реальных пропорций политической структуры раннегреческого общества. В конце концов он и сам противоречит себе, показывая хотя бы в отдельных случаях, что при всей своей беспомощности и инертности народ способен внушать страх и уважение, может заставить считаться с собой и людей, весьма влиятельных и могущественных. Пренебрежение к толпе, столь часто выказываемое героями поэм, не мешает им заигрывать с ней, убеждать и склонять на свою сторону пространными речами, построенными по всем правилам ораторского искусства. Тем самым поэт дает нам понять, что вопреки, быть может, и типичному эпизоду расправы с Терситом язык палки отнюдь не был единственным способом общения «больших людей» с народом.[322]
318
Впрочем, представление о народе как единственном источнике и гаранте всякой общественной власти, обычное в современной теории государства, Гомеру, по всей вероятности, было чуждо. Немецкие историки старой юридической школы (Фанта, Бузольт, Финзлер и др.) неизбежно впадают в заблуждение, пытаясь найти в эпосе иерархию властей, в которой одна единственная власть, единоличная или, наоборот, коллективная рождает из себя все остальные. Гомеровские цари не были магистратами в обычном понимании этого слова, т. е. избранными на определенную должность представителями народа. Их власть не вручена им народом, а дана свыше (народ может даровать царю лишь его темен, так как он является частью общинного имущества). В «теории» царь (или цари) и народ являются двумя равноправными суверенами общины и должны действовать в добром согласии друг с другом. На это указывают встречающиеся в поэмах образцы «официальной» фразеологии. Так, принося клятву перед поединком Менелая с Парисом (Il. III, 276 слл.), Агамемнон говорит в одно и то же время и от своего лица и от лица всех ахейцев; ср. Il. VII, 386; Od. VIII, 157.
319
Также этолийские старцы обещают Мелеагру в виде награды большой надел лучшей земли, если он отразит от города врагов-куретов, не спрашивая народ о его согласии (Il. IX, 574 слл.; ср. XXII, 119 сл.); ср.: Finleу Μ. I. Ор. cit., р. 110 sq.
320
Ср.: Косвен М. О. К вопросу... —Труды ИЭ, п. с, т. LIV, 1960, с. 256. —«.. .Если эпос усиленно подчеркивает господствующее положение знати, то все это отражает не столько действительные общественные отношения, сколько тот социальный заказ, во исполнение которого слагались и исполнялись гомеровские песни».
321
Тронский И. М. Проблемы гомеровского эпоса. —В кн.: Гомер. Илиада. М.—Л., 1935, с. XLVIII: «Хозяйственная мощь индивида начинает превалировать над его значением как носителя мощи рода...»; ср.: Лосев А. Ф. Гомер. М., 1960, с. 170 сл. — О индивидуалистической тенденции в эпосе см.: С h а d w i с к Η. Μ., Сhadwiсk Ν. К. The growth of literature. Vol. I. Cambridge, 1932, p. 80 sq.
322
Маркс К. и Энгельс Φ. Соч., т. 21, с. 105 (со ссылкой на Шёмана): «...когда идет речь о деле, для выполнения которого требуется содействие народа, Гомер не указывает нам никакого способа, которым можно было бы принудить к этому народ против его воли»; см. также: Петрушевский Д. М. Указ. соч., с. 8.