— Обер! — громко сказала Гизелла. — Два коньяка.
В ожидании напитка оба молчали. Затем, когда коньяк был подан и разлит по рюмкам, Георг Бергер поднял рюмочку, низко, с чуть старомодной вежливостью наклонил свою серебристо-голубоватую голову и выпил коньяк. Гизелла поднесла к губам рюмку и отставила ее.
— Когда это кончится, Георг? — сказала она тяжелым голосом.
— Но это же мой долг, Гизелла…
— Не надо о долге, Георг. Свое бессилие, свое неумение изменить обстоятельства мы любим называть долгом… Помнишь, когда-то мы мечтали преподавать в одной школе, ты — историю, я — литературу?..
— Дорогая моя, я не выбирал себе судьбы. Но разве то, чем я занимаюсь сейчас, не история? История, не менее важная, чем… ну, чем Грюнвальдская битва. — Короткая улыбка тронула его губы и чуть задержалась, придав на миг его мужественному лицу выражение странной неуверенности.
— Ох, не надо, милый! Я все это слышала! Неужели тебе самому не хочется вдохнуть другой, чистый воздух, быть среди детей, Георг, очиститься, помолодеть с ними?..
— Да, да…
— Но, послушай, Георг. У меня в выпускном классе есть два ученика: Гельмут и Курт. Если б ты познакомился с ними, Георг! Какое доверие к будущему чувствуешь рядом с ними!.. Они очень разные, очень непохожие. Гельмут — «F. J.», его отец и старший брат — члены Социалистической единой партии Германии; Курт — евангелист, сын эсэсовского офицера, застрелившегося на другой день после капитуляции. И как же они дружат, Георг! Дружат в книгах, в стихах, в занятиях, в спорте, даже в любви. Они влюблены в двух сестер. — Гизелла подняла рюмку и, будто невзначай, выпила ее. — Знаешь, однажды я прямо спросила: не мешает ли их дружбе то, что они придерживаются разных убеждений. Я чувствовала, что могу спросить об этом. Они сказали, что уважают всякие убеждения, кроме нацизма. А Гельмут добавил: «Мы хотим для Германии одного и того же». Разве это не прекрасно, Георг?
— Да, это прекрасно, — убежденно по тону, но несколько рассеянно отозвался ее собеседник. — Только…
— Только не лги, Георг, что тебя не отпускают! — почти грубо прервала его Гизелла. — Я сама говорила с Кирхгофом… Обер!.. Еще коньяк!
Выписав подносом сложный вензель, кельнер поставил перед ней рюмку коньяку.
— Сельтерской?.. — спросил он.
— Не надо! — она подняла рюмку и резким движением опрокинула ее в рот. Когда она ставила рюмку на столик, рука ее дрожала, и рюмка звонко переступила тонкой ножкой.
— Ты много пьешь, — мягко сказал Георг Бергер.
— Чепуха! — сказала Гизелла. — Я могу совсем не пить!
— Но ты все-таки пьешь!
— Перестань, какое это имеет значение!.. Важно другое, Георг, мои старые руки, мое старое лицо. Я старая женщина, ты понимаешь это? Но я все еще хочу мужа, хочу семью, хочу детей. Один бог знает, как я хочу детей!
— Но я же не раз говорил тебе, Гизелла, пойдем в магистрат…
— Нет, Георг! Не это мне нужно! Мне нужно, чтоб ты был моим, а я — твоей. Ты никогда не бываешь моим, даже когда мы рядом, — не здесь, в кабачке, а по-настоящему, совсем рядом.
— Так подожди еще немного, дорогая. Мне надо развязаться со всем этим…
— Я столько ждала, Георг!.. Я ждала семь лет, пока ты находился в лагере. Я ждала еще три года, пока ты ездил по судам то в качестве свидетеля, то наблюдателя, то уж не знаю кого. Я понимаю, что тебе это нужно. Затем ты начал водить экскурсантов, делегации, туристов, случайных любопытных. Это был твой долг как очевидца. Я снова ждала. Война кончилась одиннадцать лет назад, а я все жду!
— Ну, зачем так безнадежно смотреть на вещи, дорогая? Время…
— Молчи! — воскликнула женщина и даже протянула руку, словно хотела зажать ему рот. — Георг, бедный, молчи! Я все поняла сейчас. Вдруг все поняла, будто повязка спала. — Ее глаза расширились выражением ужаса и боли. — Я не дождусь тебя, сколько бы ни ждала! Ты никогда не выходил и никогда не выйдешь из лагеря, Георг! Ты «бессрочный» Бухенвальда.
Мужчина поднял голову. Странное выражение нежности, жалости, силы было на его смуглом лице.
— Да, Гизелла… Да, я — «бессрочный» Бухенвальда. Каждый должен нести свою ношу. Пока фашизм в любом обличье оскверняет землю, я должен быть здесь как свидетель, как живая память, как ничего не забывшее сердце. Все это очень неуютно… Но, прости за громкие слова, это мой сторожевой пост, и я не покину его даже ради тебя.
— Я понимаю… — тихо и задумчиво сказала Гизелла.. — Но почему же ты никогда не говорил со мной так, Георг?
— Я говорил, Гизелла, но ты не слышала меня. Я не знаю, слышишь ли ты сейчас.