— Мадам Тейя больше не снимается, — Костанен понизил голос: — Давно не снимается.
— Но почему же? — спросил я.
— Тейя играла героинь. Такой хотелось сохраниться ей в памяти зрителей. Она держалась долго, но годы… Она не стала менять амплуа и бросила кино.
«Ты счастлив, друг, — подумал я, что-то, как мне казалось, поняв. — Видно, и в твоей памяти сохранила она свой прежний, юный образ».
— Нет, — сказал он с проницательностью ясновидящего. — Я помню, какой она была когда-то, помню так, словно гляжу на ее старую карточку, но я не знаю, какая мне дороже, какая влечет меня сильнее, та или эта… — Он задумался, затем так же тихо, но с внутренним напором продолжал: — Когда я мчусь по обледенелой дороге на своем «понтиаке», перед глазами у меня та, прежняя. Когда я приезжаю, я радуюсь тому, что она такая, как есть, и мне не хочется, чтобы она была другой… — Он наклонился ко мне и, оказывая всю полноту мужского доверия, с той удивительной откровенностью, какую я наблюдал у финнов, сказал:
— Сегодня меня ждет счастливая ночь, друг мой.
— Но почему же мадам Тейя не может быть с вами на стройке?
— О, там суровый климат, а у нее слабые легкие. Но дело даже не в этом. Тейя не может жить совсем вне искусства. Она преподает в театральной школе, ведет школьный драматический кружок. Ученики ее боготворят. Тейя — актриса милостью божьей…
— Костанен! — позвала Тейя; все это время она о чем-то горячо и радостно говорила с Беленковым и Лейно. — Костанен!.. Муж совсем заговорил вас, — обратилась она ко мне с извиняющейся улыбкой. Вслед за тем рот ее знакомо смялся печалью, уголки глаз опустились, вся она как-то поникла. — Костанен, папа, наверное, забыл принять лекарство! — сказала она жалобно.
— Сейчас я позвоню, — озабоченно произнес Костанен и поднялся из-за столика.
Тейя печальным, задержавшимся взглядом смотрела ему вслед. Я уже не в первый раз наблюдал в ней подобный резкий переход от веселья к крайней чувствительности, и меня это больше не коробило. Она в самом деле обладала очень гибкой душой, позволявшей ей отдаваться каждому новому переживанию с полной, слегка утрированной силой. Но и утрировка была в ней естественна, как отражение пронизывающего ее всю артистизма. Она невольно облекала каждое хорошее и доброе движение своей души в законченную и выразительную форму.
Пока муж ходил звонить, Тейя рассказала мне, что отец ее болен эндоартеритом, что он едва не лишился ноги, но его спас профессор, знакомый Костанена, прописавший отцу ее какое-то новое, сильное средство.
В это время вернулся Костанен.
— Он принял лекарство и ложится спать, — сказал он. — Жалеет, что не может прийти сюда потанцевать.
— Бедный папа! — вздохнула Тейя и снова приподняла голову. — Такой живой, общительный человек и прикован к постели.
— Мой отчим тоже болеет эндоартеритом, — сказал я.
— В самом деле?.. Какой вы милый!.. — второе восклицание мадам Тейи относилось, видимо, к тому, что между нами, недавно совсем чужими людьми, оказалось столько связующих нитей: русская литература, Марсель Пруст, Кармен Джонс и, наконец, эндоартерит.
— А чем он лечится? — с участием спросила Тейя.
Я пожал плечами: против эндоартерита нет лекарственных средств.
— Вот бы тебе достать лекарство, о котором говорит мадам Тейя, — вставил Беленков.
— Скажите, как, оно называется, — обратился я к мадам Тейе. — Я запишу.
— Рониколь. Но его очень трудно достать. К тому же, его не дают без рецепта. Мы вам достанем рецепт.
— К сожалению, я послезавтра уезжаю.
— Ах, как досадно! Что же делать, Костанен?
— Не знаю, Тейя, я ведь тоже уезжаю, завтра утром…
— Почему ты не познакомил меня с этим профессором? — жалобно сказала Тейя.
Я был огорчен, что оказался невольным виновником этой смуты. В конце концов лекарство можно передать через Беленкова…
— Нет, это не годится, — возразил Беленков. — Я могу уехать, не повидав Костанена.
— Мы вам достанем лекарство, — решительно сказала мадам Тейя.
Я слишком хорошо знал цену обещаниям, которые даются за рюмкой, к тому же мне были известны обстоятельства этой пары и, не желая, чтобы груз невыполненного обещания отравил им память о нашем вечере, постарался замять разговор.
Мне это удалось. Разговор вновь принял более веселый характер, как вдруг резкая, ослепительная вспышка заставила меня быстро повернуть голову. Очень миловидная девушка с фотоаппаратом в одной руке и осветительным прибором, напоминающим металлическое зеркальце ларинголога, в другой реверансом благодарила только что сфотографированную ею пару за соседним столиком. Это было что-то новое для меня. Наклонившись к Беленкову, я шепнул: