Высказав все, о чем передумал в долгие ночные часы, Ракитин вдруг смутился и каким-то мальчишеским голосом спросил:
— Может, я не то говорю?
— Д-да!.. — протянул Гущин, массируя череп, и непонятно было, относится это ко всему выступлению Ракитина или только к последней фразе.
А среди ночи Ракитина разбудил вестовой: Гущин незамедлительно требовал его к себе. Ракитин оделся, ополоснул сонное лицо и следом за вестовым зашагал по тихим улочкам спящего, израненного войной городка.
— Понимаете, Ракитин, — заговорил Гущин, усердно растирая ладонями бритую острую голову и улыбаясь милой улыбкой, — нам надо теснее связаться с фронтом. Нельзя довольствоваться материалами из третьих рук — дивизия, армия, фронт. Тем более что поармы безбожно долго мурыжат материалы у себя. Вы согласны?..
Ракитин наклонил голову. Его не особенно удивило, что Гущин втолковывает ему его же собственные мысли. Гущин был работник умный и дельный, но тяжелодум; утвердившись, однако, в правильной мысли — своей или чужой, — он проводил ее упорно и неуклонно. Ракитина занимало другое: зачем понадобилось Гущину подымать его ночью с постели? Это было уже не в первый раз: недавно всех сотрудников, словно по боевой тревоге, собрали среди ночи в отдел и заставили переводить какие-то малозначительные немецкие документы. Убежденный в разумности всех явлений армейской жизни, Ракитин решил, что таким способом поддерживается боевая готовность политического аппарата армии. Но сейчас это объяснение вряд ли годилось. С трудом подавляя зевоту, Ракитин слушал, как Гущин пытался доказать важность непосредственной связи работников политуправления с фронтом.
— Понимаете, в каждой немецкой части идет своя жизнь. Кого-то оскорбил офицер, кто-то, не выдержав лишений, покончил с собой или дезертировал. Частности, скажете вы! Но эти частности открывают слабые стороны противника, по которым мы и должны направить удар. Вам понятна моя мысль?
— Вполне!
— Одним словом, товарищ Ракитин, мы командируем вас на передний край. Осмотритесь, узнайте обстановку, свяжитесь со старшими инструкторами подивов, может они что и подкинут вам. Поговорите со свежими пленными и, если поймаете этакое… — Гущин покрутил пальцами, — телеграфируйте, мы тут же дадим листовку. Ясно?
— Ясно, товарищ батальонный комиссар. Мне сейчас выезжать?
Гущин поглядел на него с удивлением.
— Что за срочность? Завтра утром получите командировочное предписание, выправите аттестат — и в путь! С вами поедет Шатерников, он человек надежный, бывалый, военная косточка, с ним не пропадете.
— Спасибо, товарищ батальонный комиссар! — воскликнул Ракитин. Теперь он не жалел, что его подняли с постели, новость стоила того!..
— Работать вы должны, конечно, в контакте, помогать друг другу. И обязательно заберите в поарме у Князева все трофейные материалы. Я уже говорил Шатерникову. Они держат нас на жестком пайке, это никуда не годится. Особенно сейчас, когда мы начинаем выпускать газету. Ну, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, товарищ батальонный комиссар! — почти с нежностью сказал Ракитин.
С утра не покидало Ракитина праздничное настроение, ему казалось, что все окружающие должны ему завидовать. Он едет на передовую, да еще вместе с Шатерниковым. Он уже успел немало намечтать об этой поездке. Конечно, их свяжет дружба, суровая, немногословная, фронтовая, мужская дружба на жизнь и смерть. Они будут на волосок от гибели, и он вынесет из-под огня легко раненного Шатерникова, а потом легко раненный Шатерников вынесет его из-под огня. И еще они возьмут «языка», который откроет им, что целая воинская часть ждет не дождется листовки с пропуском, чтобы добровольно сдаться в плен. Внутренне посмеиваясь над своими ребячливыми мыслями, Ракитин все же вновь и вновь возвращался к ним…
— Ну, Маша, — сказал он официантке, подававшей ему в столовой неизменную перловую кашу и переслащенный чай, — не поминай лихом, расстаемся мы с тобой.
— Что так?.. — равнодушно спросила привычная к подобным разлукам официантка.
— Уезжаю с Шатерниковым на передовую!
— С капитаном! — воскликнула официантка и уронила ложку. — Ах вы милые мои!