— Диктора нам еще не прислала Москва, — пояснил Ракитин. — А кто поедет с машиной?
— Разумеется сам! Кому же еще можно доверить? Ведь машина с оборудованием стоит около ста тысяч! Только предупреждаю: с этой программой я не поеду!
— А с ней и нельзя ехать, — согласился Ракитин. — Давайте сядем и сократим.
— Программа утверждена Гущиным, — сказал Князев. — А кто утвердит сокращенную программу? — Он усмехнулся. — Может, товарищ капитан?
— Мы же не будем менять текста, только сократим, — сказал Ракитин, — а потому новой визы не требуется. Но если вы настаиваете, я подпишу.
— Нет, пусть лучше капитан подпишет.
— Да что вы привязались ко мне? — не выдержал Шатерников, и что-то беспомощное мелькнуло в его красивых серых глазах.
— Вы инструктор фронта, — с вызывающим упорством сказал Князев, — а я не чувствую вашей направляющей руки.
Шатерников молчал, и Ракитину стало больно за него.
— Не будем терять времени, товарищ батальонный комиссар. Я также исполняю должность инструктора, и моей подписи вполне достаточно. Давайте займемся делом…
Через четверть часа все было кончено: «Частную жизнь Гитлера» сняли целиком, статью о монополистах сократили вдвое, обращение военнопленных чуть поджали.
— А стихи Вайнерта на ваше усмотрение, — сказал Ракитин. — Позволит обстановка — прочтете…
— Стихи я обязательно прочту, — самолюбиво сказал Князев. — Пожалуй, и обращение тоже можно дать целиком.
Князев хотел было забрать передачу, но Ракитин остановил его.
— Разрешите, я подпишу.
— Да не стоит…
— Нет, теперь уж я на этом настаиваю, — твердо сказал Ракитин и расписался в верхнем углу первой страницы.
Сейчас он был убежден, что батальонный комиссар затеял всю эту кутерьму единственно для того, чтобы задеть Шатерникова. «И чего он невзлюбил его?» — подивился Ракитин.
Князев понес программу на машинку, милостиво разрешив инструкторам переночевать в отделе.
Они легли спать: Шатерников — на двух сдвинутых столах, Ракитин — на узеньком диванчике.
А утром они снова были в пути.
За околицей их нагнал вчерашний старший политрук и предложил Шатерникову за парабеллум, кроме «вальтера», лимонок и седла, пленку «Агфа» и бандаж. Шатерников со смехом отказался, и очкастый любитель трофейного оружия отстал.
Знакомые виды развертывались перед ними теперь в обратном порядке. Они прошли «минное» поле, стоившее Ракитину стольких душевных переживаний: все так же торчал хвост сбитого «мессера» и за штурвалом сидел мертвый летчик; сосняк, где бойцы втроем валили одно дерево; вступили в лес, по-прежнему населенный отбившимися от войны людьми. Осевший, подтаявший снег обнаружил еще больше всякого отслужившего войне добра, и Шатерников без устали исследовал снаряды, мины, патроны, гильзы. Решив, что автомат мешает его упражнениям, Ракитин вызвался нести «ППШ».
— Я не могу вам доверить автомат, — сказал Шатерников. — Вы до сих пор не удосужились почистить свой наган.
Упрек был справедлив, и Ракитин прикусил губу.
— Удивляюсь я вам, — продолжал Шатерников. — Молодой человек… вам двадцать три, не больше?..
«Будет через пять дней», — хотел сказать Ракитин, но только молча кивнул.
— Ну вот, вы на семь лет моложе меня, а уже чиновник. Послушать ваши разговоры с Князевым — уши вянут. Как два крючкотвора… А где ваш интерес к оружию? Вы даже не выстрелили ни разу из нагана!
— К чему без толку палить?
— Да не без толку! Узнать, какой у него бой, пристреляться. Я в вашем возрасте уже настрелялся из всех видов оружия… — Шатерников, еще что-то говорил о стрельбе и револьверах, но Ракитин почти не слушал. Его поразило, как воспринял Шатерников то, что произошло у Князева. Неужели он не понял, что там решались насущные вопросы их работы? Или в нем просто говорит оскорбленное самолюбие?..
Последующие дни они мотались из дивизии в дивизию, из полка в полк: пешком, на попутных грузовиках, на розвальнях, раз в легковой машине начальника штаба дивизии, раз верхом на лошадях — после этой скачки Ракитин мог сидеть только на кончике стула. Мелькали, не запоминаясь, лица, имена, звания, только место действия оставалось словно бы неизменным: иссеченный снарядами сосновый редняк, голые верхушки шипами вонзались в голубое по-весеннему небо. В памяти сохранился лишь молоденький командир одной из полковых разведок. Моргая пшеничными ресницами, он оправдывался перед Шатерниковым в том, что им не удалось взять «языка».