На базе четверки было пусто, если не считать заспанного сторожа в дремучем тулупе. Бычков накинулся на старика. На кой ляд требовали они трансформатор, если и принять-то его некому? Сволочи и бюрократы! Им плевать, что человек башкой рискует, чтобы доставить груз!.. Обалдевший сторож кинулся к телефону, а Бычков залез обратно в кабину. Его всего трясло. Он застегнул ватник, подтянул ноги к животу, собрал в ком тепло своего тела. Ничто не помогало, знобкая, противная дрожь пронизывала до кончиков пальцев.
А потом прибежали какие-то люди, много людей, среди них начальник четверки, пожилой, седоголовый инженер. Они силком вытащили Бычкова из кабины, жали ему руки, хлопали по спине, обнимали, а начальник четверки хотел даже поцеловать его, но Бычков отстранился, и начальник ткнул его холодными, жесткими усами куда-то под челюсть, и все они говорили, что Бычков геройский парень, и такой, и этакий. Оказывается, они выслали вперед своего работника, чтобы предупредить водителя о том, что проезда нет. И какой же он молодчага, что не послушался и выручил, да что там — спас четверку! Бычков вспомнил человека, махавшего руками на дороге, на которого он, охваченный своим новым счастьем, просто не обратил внимания…
— Довез — и ладно! — сказал он грубо. — Разгружайте скорее, устал я…
Начальник участка уговаривал его пойти отдохнуть: общежитие тут рядом с базой, грузовиком займется дежурный шофер. Но Бычков не стал его слушать: не сон и не отдых были ему нужны сейчас.
Когда с разгрузкой было покончено, он залез в кабину и вывел грузовик за ворота. В конце длинной и уже темной улицы — час был поздний — по-прежнему ярко светилась вывеска над входом в забегаловку. Бычков представил себе, как войдет в жаркую, едко пропахшую пивом духоту, как опрокинет в рот граненый, отсвечивающий зеленым на гранях стакан водки, как разойдется по жилам тепло и вдруг ударит в голову одуряющим дурманом, растопив живую память и боль в сладкой хмельной тоске, и как хлынет в эту тоску песня о синем платочке, и тогда он совсем забудет себя…
Легкий, чуть слышный, нежный запах все еще держался в кабине. В нем уже ничего не осталось от запаха дешевого одеколона, пудры и мокрого меха, и оттого он пробудил в Бычкове память не о недавней его спутнице, а о той, другой, еще не встреченной им. Сегодня он глупо и жалко ошибся. Ну что же, зато он узнал, что она есть. Она в нем, она уже слита с его существованием, только б не потерять ее в себе, и тогда она явится воочию, на дневной или на ночной дороге, явится навсегда. Он легко и глубоко вздохнул, и утихла мучившая его дрожь.
Огромный грузовик, уверенно шедший к своей цели, вдруг затормозил, шипя тормозами, круто свернул, дал задний ход, и, брызнув мощным светом фар в освещенное окно забегаловки, развернулся, и покатил назад.
1958
Туман
Телевизор был тяжелый, громоздкий, с каким-то мудреным названием. За погрузку и доставку из города в поселок шофер содрал с Марьи Васильевны пятьдесят рублей. Что поделаешь: одной было не справиться, а посвящать мужа в свою затею не хотелось! Похоже, Степан не одобряет новых ее приобретений. А их было немало. Большой, окованный железом сундук уже не вмещал добра, пришлось купить чемоданы. Не беда, тоже имущество. С первым достатком, пришедшим в дом, вспомнилось Марье Васильевне простое правило, которому учила ее покойная бабка: чем больше имущества, тем надежнее жизнь. Сама бабка за всю долгую крестьянскую жизнь так и не скопила никакого имущества. Тем упорнее внушала она единственной внучке свой символ веры: то, что изнашивается и теряет от времени цену, имуществом не считается. Имущество должно храниться в неприкосновенности, как незыблемая основа бытия. Многие годы, кроме избы, доставшейся Степану по наследству, да кое-какой дряхлой мебелишки, семья владела лишь тем, что носила на себе. Затем, когда Степан стал машинистом торфяной «кукушки», появился у них лодочный мотор, ножная швейная машина, радиоприемник, две металлические кровати, комод, буфет, посуда. Но эти вещи тратились, значит не были имуществом. И когда позднее, от достатков самой Марьи Васильевны, появилась в доме вторая, новенькая швейная машина, она запретила снимать с нее футляр. Имуществом был и новый радиоприемник, так и оставшийся в картоне: пусть Колька с Витькой доламывают старый; имуществом были и пересыпанные нафталином отрезы, и бронзовая люстра в упаковке, — словом, все, что хранилось впрок…
Когда внесли телевизор, вся семья была в сборе. Вот его распаковали и поставили на стол: большой квадратный ящик из полированного дерева с белесым выпуклым стеклом экрана. Марья Васильевна в эту минуту гордилась собой: не так-то просто было перехватить один из двух телевизоров, случайно засланных в городской универмаг. Она украдкой оглядела своих. Младший, Витька, влюбленный в технику, завороженным взглядом впился в незнакомую «машину»; Колька погрузился в схему и ничего уже не замечал вокруг; тонкое лицо Наташи было равнодушно-печальным. А во взгляде мужа Марья Васильевна прочла не то горечь, не то жалость. И это обидело ее сильнее, чем Наташина безучастность. Та живет в своем туманном девичьем мире, не ведая грубой тягости жизни. Самой Марье Васильевне пришлось испытать и нищету, и голод, и раннюю потерю близких, и телесный холод, и еще горший холод одиночества. Да и свою жизнь со Степаном начала она с ничего — у них не было даже крыши над головой. Пусть у Наташи будет все по-другому. Мать позаботится о том, чтобы дочь, когда придет ее пора, начала жизнь в достатке, чтобы не голью перекатной вышла она из родного дома. Она еще поймет, что мать для нее сделала!..