— Возьми меня с собой! — сказала Наташа так искренне и смятенно, что у Женьки сжалось сердце.
— Ты же говорила, что отсюда никуда не уедешь?
— Ну, говорила… А теперь хочу уехать, мне здесь нехорошо.
— А как же со школой?
— Я брошу школу… Там буду доучиваться.
— Нет, тебе надо кончить школу, всего год остался. Знаешь, что? — решительно сказал Женька. — Можешь со мной не целоваться. Я все равно без тебя никуда не уеду. А потом уедем вместе куда хочешь!
— Правда, Женечка? — Наташа поцеловала Женьку в загорелую веснушчатую щеку.
— Правда, — сказал Женька и поцеловал Наташу в подбородок и краешек губы.
Наташе было тепло и нежно, и Женька был ей милее и роднее, чем всегда.
— Наташа! — сказал Женька переполненным голосом и хотел поцеловать ей руку.
— Ты с ума сошел! — Наташа в смущении отдернула руку.
Их разлучил гудок. Долгий, требовательный, он ворвался в приречную тишь, как зов другого, напоенного нетерпением, суетливой горячкой большого мира.
— Опаздываю! — охнул Женька, вскочил и вдруг припал губами к теплой от солнца Наташиной голове. Исчезло все вокруг, исчезло время, а когда вернулось мгновенным перестуком сердца и вернулся простор, Женьки уже не было.
Наташа вздохнула, глубоко, жалобно и счастливо, и опустила голову под бременем своей новой зависимости. Она даже всплакнула от полноты счастья и горя и едва успела вытереть слезы, как из-за берегового бугра показались знакомые археологи и с ними Колька. Они неслышно подплыли к берегу на своих надувных резиновых лодках. Археологи поздоровались с Наташей, сняв выгоревшие кепки, а Колька помахал ей рукой. Они уже прошли вперед, когда Наташа крикнула:.
— Колька! Погоди…
Она окликнула брата, подчиняясь тому безотчетному, смутному порыву, который часто двигал ее поступками. Колька обернулся, что-то сказал археологам и подбежал к сестре.
Быть может, оттого, что Наташа собиралась доверить брату нечто тайное и важное, она увидела его как-то по-новому. Словно впервые заметила она, как разительно изменился Колька за последний год. Ему не было и четырнадцати, а он казался Женькиных лет: долговязый, серьезный, худой, с давно не стриженными волосами, которые вились колечками на длинной загорелой шее. Прежде он был похож на отца — невысокий, плотный, с круглой крепкой головой, а теперь весь утончился, вытянулся, и отцовы остались в нем лишь глаза, синие, добрые, задумчивые. «В кого он такой в нашей семье? — подумала Наташа. — Да в меня же!» — радостно ответила она себе. Это впервые узнанное сходство с братом наполнило ее ощущением глубокого телесного родства с ним.
— Чего ты такой важный, Колька? Отрыли что-нибудь?
— Мы нашли сосуд пятого века. — Колька улыбнулся, показав белые, теснящие друг дружку зубы.
Наташа отметила про себя это «мы», но придираться не стала.
— Слушай, Колька, — сказала она решительно и быстро. — Я сегодня стала невестой Женьки.
— Ну да?.. — потрясенно произнес Колька.
— Вот кончу школу, и мы уедем в Сибирь или на Южный Сахалин.
— А ты сказала матери?
— Нет, — Наташа помрачнела. — Я хотела, но она ничего не слышит… Колька, что сталось с нашей матерью?
— А что? — Колька потупился.
— Она веселая была, смелая, ну совсем не такая… Разве ты не замечаешь?
— Замечаю.
Теперь Наташе казалось, что она окликнула Кольку вовсе не затем, чтобы поделиться с ним своей тайной радостью: ее мучила жалость к матери, страх за нее.
— А что мы можем сделать? — беспомощно сказал Колька. — Вот если бы отец…
— Попробуй, заговори с отцом о матери, дурак! — перебила Наташа. — Знаешь, Колька, я все боюсь, что что-то плохое случится.
— Почему? — Колька искоса, настороженно поглядел на сестру, и Наташа поняла, что он чувствует то же, что и она.
— Не так мы живем, как раньше жили, и мать не такая, и ничего хорошего не будет.
— Что же нам делать?. — повторил Колька.
— Я сама не знаю… Давай очень любить нашу мать и очень о ней думать…
— Давай.
Марья Васильевна и не заметила, как очутилась возле керосинового ларька. Было время, когда керосин не завозили по месяцам, и с той поры сохранилась у Марьи Васильевны жадность к нему. Одолжив у продавца четвертую бутыль, она купила керосину и пошла домой, с удовольствием вдыхая его едкий запах.
Подойдя к дому, Марья Васильевна увидела, что Парамониха развешивает белье для просушки, и вновь наполнилась ненавистью и обидой. Она глядела на тонкую фигуру Парамонихи, на ее бледные руки с темными ямками подмышек, на ее худые ноги, охлестываемые подолом платья, — было ветрено, — и никак не могла понять, что нашел в ней Степан. «А ведь я и сама была ледащей, когда мы познакомились!» — вспыхнуло в памяти. Руки ее дрогнули, взболтнув содержимое бутыли. Облить бы из этой бутыли домишко Парамонихи и сжечь его со всем скарбом!