«Я все-таки старая женщина», — почему-то подумала Любовь Ивановна, поднялась и, растопырив руки, почти не видя, побежала к землянке.
— Куда, стой! — окликнул часовой странную фигуру в перекошенных ремнях, сбитой на нос пилотке, из-под которой торчали длинные серые волосы.
— Я переводчик, — сказала она, забыв пароль.
Какой-то человек за ее спиной проговорил:
— Пропустите.
В землянку падал косой свет из узкого окошка, в луче кружились пылинки. В землянке было много народу, — она не могла сказать сколько, — люди входили и уходили. Из-за стола поднялся высокий плотный человек с расстегнутым воротничком на толстой красной шее.
— Переводчик? Вот скажите нам, что в сей бумажке нацарапано? — Он протянул ей смятый лист бумаги в желтых пятнах крови и грязи. — У нас тут есть «немцы». Вон комиссар даже стихи наизусть знает: ейн, цвей, дрей, фир, пионире хейсен вир, — он захохотал, открыв большой рот, полный крепких неровных зубов. — А вот этих закорючек не видывал.
— Это готическая пропись, — сказала она и хотела добавить, что теперь в Германии по приказу Гитлера опять вернулись к готике, но в этот момент чей-то резкий голос крикнул:
— Огонь!
И вслед за тем в землянке все закачалось и задрожало. Заплясали пылинки в луче; посыпались комья земли.
— Огонь… огонь… огонь! — выбрасывал тот же голос, словно срывал злобу этим выкриком.
Раскаты перешли в сплошной гул. Она увидела человека, которому принадлежал голос. Он сидел на нарах, зажимая между ухом и плечом телефонную трубку. Морщась, выкрикивал он команду, в то время как его руки делали быстрые пометки в командирской книжке. Рядом с ним сидел другой человек — молодой, с темной дубленой кожей лица и странно белой бритой головой. Он тоже держал трубку и негромко настойчиво вызывал:
— Роза, Роза, Роза, говорит Соловей, говорит Соловей, слушай, Роза!
«Соловей и роза», — подумала она, и ей стало смешно и как-то сразу привычно, даже уютно.
— Где я могу работать? — спросила она.
— Вот здесь, за столиком, — ответил большой плотный человек, как она теперь поняла — полковник.
Большими руками он разом снял со стола все лишнее: бумаги, чертежи, четвертинку спирта и отпиленные стаканчики 45-миллиметровых снарядов, заменяющие рюмки. Затем он поставил консервную банку кверху донышком, насыпал немного сухого спирта и зажег.
— Ну, вот вам кабинет, — сказал он улыбаясь.
Прищурившись и отстранив листок, как это делают все дальнозоркие люди, она разобрала первые слова:
— «Во изменение приказа номер…» Я не разберу, что тут — тринадцать или…
— Неважно, тринадцать. Дальше, — сказал полковник, и в голосе его не было прежней мягкости, он звучал сухо, отрывисто.
— «Во изменение приказа номер тринадцать отказаться от прямого воздействия на Н. и направить основной удар на МО, в стык между 22 И. Д. и 24 И. Д. для флангового обхвата». И. Д. — это, очевидно, инфантери дивизион — пехотная дивизия. Так ведь? — спросила она.
Но полковник не ответил. Одну секунду он стоял, наклонив голову с упрямыми шишками лба. Пальцы, которыми он упирался в стол, побелели от силы нажима. Затем он повернулся к бритоголовому.
— Начсвязи, дай мне Болотова.
— Проект… Проект… слушайте, говорит Соловей. Есть, — связист протянул трубку полковнику.
— Болотов, слушай, задержи ребятишек. Не медли. Не пойдете, я говорю! Понятно? Что? Сейчас не пойдете. На стык брось всех собачек. Не упускай из виду. Пошли туда глазастых. Пусть смотрят. Сообщай каждые полчаса. Что? Говори ясней. Жалко, что зря готовились? Мне самому жалко. Держи связь с правым братом…
Любовь Ивановна слушала с удивлением. Сначала ей казалось, что он шутит, но полковник мало походил на шутника — лицо его стало недобрым, даже складки на шее озлились, — и ей не верилось, что этот человек несколько минут назад так добродушно смеялся своей же шутке. Она не все понимала из их разговора, но чувствовала, что виной тому строчка документа, которую она перевела, что в ней заключено что-то очень важное, от чего зависит, может быть, судьба этого боя. Гитлеровцы готовят сюрприз, который надо разгадать и предупредить. Она заметила, что, когда полковник сказал: «Выступать не будете», — комиссар просыпал табак из скрученной папиросы. У нее появилось чувство вины: она внесла смуту в четкую работу этих людей.