— За что же ты ее так любишь?
— Да разве скажешь? — удивленно, точно эта мысль никогда не приходила ему в голову, отозвался Васька. — Кто я такой был без нее? Васька — и все! А теперь я человек, муж. Можно сказать, отец семейства. Да и не в том даже дело…
— Постой, постой, — усмехнулся Воронов. — Отцом семейства рановато тебе называться. Для этого, как-никак, дети нужны.
— Так есть дети! — счастливо засмеялся Васька, — Катька и Васька, близнецы. А еще есть Сенька, только он еще ползунок, у бабушки гостит…
— Ничего не понимаю, — сказал Воронов с каким-то неприятным чувством. — Сколько же лет… вы женаты?
— Старые мы, скоро шесть!..
— Так какой же ты, к черту, молодожен? — грубо спросил Воронов.
Васька снова развел руками.
— Кличут так, не знаю…
«А я вот знаю!» — сказал себе Воронов, и владевшее им неприятное чувство обрело точный образ. Это была острая, тоскливая, тяжелая, как гнев, зависть. Он, Воронов, был бедняком рядом с этим парнем. Ведь и он мог знать радость, боль, волнение, ревность, пусть даже поражение — и в поражении есть трепет жизни, — а он предпочел всему этому скудость, нищету покоя.
1956
Веймар и окрестности
На чугунной решетке ворот Бухенвальда сделана надпись чугунными буквами: «Jedem das seine» — «Каждому свое». Мы, группа московских туристов, долго стоим перед этой надписью и словно не решаемся пройти за ворота, на землю бывшего лагеря смерти.
— С добрым утром! — раздается негромкий, мягкий, но очень ясный мужской голос.
В сопровождении нашего постоянного спутника, работника берлинского Райзебюро Петера Шульца, к нам подходит среднего роста, сухощавый, хорошо сложенный мужчина с большими темно-карими глазами, кажущимися черными по контрасту с голубоватой сединой волос. У него красивое, твердо очерченное лицо, несколько бледное, несмотря на тонкий и ровный слой желтоватого загара. На нем легкий плащ из прорезиненной ткани, серый фланелевый костюм, коричневые замшевые туфли, на белизне накрахмаленной рубашки — узкий модный галстук, заколотый булавкой.
— Познакомьтесь, товарищи! — говорит Петер. — Экскурсовод Георг Бергер, бывший узник Бухенвальда.
Мы поочередно пожимаем узкую сухую, горячую руку Георга Бергера.
— Нун, форвертс! — говорит он с улыбкой и первый устремляется в ворота.
У Георга Бергера своеобразный, легкий и вместе с тем чуть торжественный шаг. Впечатление торжественности создается оттого, что он ходит не совсем обычно не с пятки на носок, а наоборот. Он сперва касается земли концом чуть оттянутого вперед носка, затем утверждает на земле ступню. Его поступь напоминает строевой парадный шаг. Впрочем, уже через несколько минут после нашего знакомства эта походка перестала удивлять. Учитель истории Георг Бергер, заключенный в Бухенвальд в 1938 году за отказ обнажить голову перед портретом фюрера в день его рождения, провел в лагере семь лет. Каждое утро после переклички заключенные должны были маршировать под требовательным взглядом коменданта лагеря. При этом их заставляли петь шуточные нацистские песни. Это была провокация: политических заключенных, не желавших петь фашистских песен, выводили из строя и подвешивали на столбе.
— Выглядело это вот так, — поясняет Георг Бергер.
Сцепив за спиной руки, он медленным движением подымает их над головой. Кажется невероятным, что плечевые кости не выламываются из суставов. Коротко улыбнувшись, Георг Бергер расцепляет пальцы и роняет руки вниз.
Другая цель «пения» была чисто практическая: под эти песни расстреливали осужденных у дверей крематория. Тысячеголосый хор заглушал выстрелы и стоны раненых. С зимы сорок первого года пение стало каждодневным: расстреливали пленных русских офицеров…
Мы выходим на территорию бывшего лагеря. Перед нами расстилается пустырь, поросший низкой и очень зеленой травой, как на футбольном поле. Пустырь обнесен колючей проволокой, туго натянутой на железные столбы. В обширном пустом пространстве (бараки, где ютились заключенные, не уцелели) кажутся совсем неприметными грубо сколоченная повозка, ручной чугунный каток и столб с железной скобкой.
Георг Бергер подводит нас к столбу и, став на носки, касается скобы кончиками пальцев.
— Вот здесь подвешивали…
Затем он поворачивается к повозке, груженной крупными желтыми кусками породы.
— Из этого камня ничего не строили, его только возили взад и вперед по всему лагерю. Этот вот каток ничего не трамбовал, хотя и находился в движении с утра до вечера…
Георг Бергер нагибается и с силой отдирает глубоко въевшуюся в землю, почти невидную за травой рукоять катка. Он обхватил ее снизу тонкими, длинными палы нами.