И надо сказать, что почти все они смазались в моей памяти, кроме этой женщины, водившей нас по гётевскому парку. Она запомнилась мне по одному немного смешному обстоятельству. Рассказывая нам жизнь Гёте, она даже не упомянула о Шарлотте Кестнер, она коротко и сухо сказала о Шарлотте фон Штейн, самой большой и долгой любви зрелого Гёте. Всю свою нежность она отдала Христине Гёте, законной жене. Она рассказывала о том, как юная Христина поджидала Гёте, с которым даже не была знакома, у дверей театра, чтобы вручить ему пьесу своего брата; как поразило Гёте ее «лехерлихес гезихтхен», и случайная встреча превратилась в многолетнюю супружескую связь; о том, как трудолюбивая Христина однажды задремала за пяльцами у окна и была так хороша и трогательна, что вошедший в комнату Гёте не стал ее будить, а, взяв карандаш и лист бумаги, набросал портрет милой спящей жены. С увлажненными глазами говорила она о том, что после смерти Христины Гёте перенес свою спальню в крошечную комнатку при кабинете. Она сетовала лишь на то, что примерная чета не была счастлива в потомстве.
Многочисленные воспоминания современников рисуют несколько иным образ спутницы Гёте. Подавленная своим неравенством с мужем, его погруженностью в совсем иной, чуждый ей мир, Христина стала искать утешение в рюмке. Гёте снисходительно относился к этой слабости жены, даже и в тех случаях, когда заставал ее за чашей в обществе офицеров местного гарнизона…
Меж тем в погребке сгущался сумрак, но, словно чувствуя тихое настроение присутствующих, кельнер не зажигал большой люстры, оформленной под старинный фонарь. В ровном, мягком полумраке по-дневному светлым казался краешек окна, возвышающийся над тротуаром. В длинной узкой полоске света то и дело мелькали ноги прохожих. Вот протопали сапоги с коротким жестким голенищем, тесно прижатым к тускло-зеленому, с седым начесом, сукну брюк в обтяжку, — лесничий. Словно ножницами простригли светлый прямоугольник синие брюки рабочего комбинезона, спускающиеся на грубые, железом подбитые башмаки; мелькнули цветные гетры и туфли школьника на толстой подметке из эрзац-резины; стянутые у щиколотки шнурком и почти скрывающие обувь брюки мотоциклиста; множество замшевых, преимущественно коричневых, дамских туфелек на высоких или низких каблуках и совсем без каблуков; проплыли под черным раздувом подола темные плоские полуботинки монашенки с тусклыми оловянными пряжками. И среди всех куда-то спешащих брюк, гольфов, штанишек, юбок пара серых фланелевых брюк, широкие отвороты которых немного не достигали коричневых замшевых туфель, показалась мне вдруг знакомой. Собственно, не брюки и туфли, столь обычные для любого прилично одевающегося веймарца, а походка их обладателя, легкая и словно бы торжественная оттого, что человек сперва касался земли вытянутым вперед носком, затем впечатывал ступню в тротуар. И прежде чем я успел назвать его про себя, хлопнула на тугих пружинах дверь, легкие шаги шурша скользнули по каменным ступенькам погребка, и показалась сухощавая стройная фигура, энергическое матово-бледное лицо, темные глаза и голубоватая седина Георга Бергера.
— Добрый вечер, Гизелла! — сказал он своим ровным, отчетливым голосом, в котором сейчас было немного больше тепла.
— Ты опять опоздал, Георг! — с упреком отозвалась женщина.
— Дорогая, я не мог раньше! Столько посетителей! С утра были советские туристы… — Говоря так, Георг поцеловал Гизелле руку, затем долго искал, куда бы повесить свой макинтош, и, не найдя вешалки, бросил его на спинку стула. Плащ тут же сполз на пол, тогда Георг Бергер подложил его под себя на кресло. Его сдержанно-изящным движениям не хватало точности, — там, в лагере, они были какими-то более уверенными и непринужденными. То ли он был смущен своим опозданием, то ли в характере их отношений что-то сковывало его. Женщина пристально следила за этой возней с плащом.
— Милый, — сказала она, — ты же не один там, а туристы бывают каждый день!
— Ну, не сердись. Будь хорошей. Что ты пьешь? И я буду коньяк. Кельнер!.. — позвал он, но ровная интонация его голоса не вывела кельнера из состояния готовного и несколько сонного ожидания. Георг Бергер постучал ногтем по бутылке сельтерской.