В фильме есть несколько примеров особенно умелого использования контрапунктного построения кинообразов, на которых строится революционная метафора гражданской войны. Смех немецкого солдата в психологически точном исполнении А. Бучмы и улыбающийся покойник с торчащей из земли рукой. Хохочущие солдаты – не просто физиологическое действие. Это символические образы ужаса, отрицания войны как чего-то чуждого человечеству. Образ войны явственно предстает перед глазами и без слов, когда мы видим нелепую реакцию взрослого солдата, срывающего в бессилии свой противогаз.
На окраине села женщина стоит у выкопанной могилы – ждет, когда привезут ее сына. Его привязали веревкой к повозке, чтобы тело крепче держалось. Веревка перекашивает лицо солдата. Это вам не ветки яблони, которые будут через пару лет нежно гладить лицо мертвого Василя. Это война во всей ее суровости. Солдата везут в бешеной скачке во все двадцать четыре ноги (и опять образ лошади, говорящей человеческим языком!). Хоронят. А мать не кричит, не рыдает, просто стоит и смотрит. Потому что она давно этого ждала и не сомневалась, что вырытая могила вырыта не зря. Кто-то циничный однажды спросил у Довженко после просмотра «Арсенала»: «Так что же это получается, у нее подпольное радио было? Иначе, как же она узнала, что ее сын мертв?» Довженко ответил ему коротко, лаконично и абсолютно в духе метафоричной эстетики своего фильма: «Каждая мать всю жизнь стоит над вырытой могилой своего сына»…
В этом поистине великолепно выполненном эпизоде «Арсенала» вновь перекликаются фольклорные мотивы и революционные. Мать у вырытой могилы, говорящие кони, пушечный лафет – все едино, обобщено неповторимым мастерством использования выразительных средств. Недаром Г. Козинцев в своем письме к Довженко напишет: «Твои работы всегда со мной. Когда на душе худо, вспоминаю их… И вновь мчатся на меня кони, и дух захватывает от радости. Летят и летят они “во все двадцать четыре ноги”, и ничего с ними не поделаешь – ты их пустил по свету, и не скоро они остановятся». Другой пример выражения революционной мысли путем изобретательности в области киноязыка. Солдат добежал до русских окопов, он готов убивать сломя голову, не замечая никого. Остановился на секунду, оглянулся по сторонам. Окопы пусты. И за эту секунду солдат становится обратно просто человеком. Винтовка выпадает из его рук. «Где же враг?» – гласит один из наиболее выразительных титров фильма. Прямой ли это вопрос, означающий недоумение солдата по поводу пустующих окопов? Конечно, нет. Восстал человек против человека, народ против народа. Но настоящего врага не найти на фронте, настоящий враг сидит где-нибудь в удобном кабинете и записывает в дневник «Погода хорошая. Убил ворону. Ники». Сколько презрения и равнодушия к судьбам людей, к судьбе народа в этом одном-единственном, легкомысленно-наивном «Ники». У солдат, возвращающихся с фронта, еще есть один, общий для всех враг – вот что хочет сказать Довженко. И ему для этого не нужно лишних слов, достаточно всего нескольких умело выполненных кадров и титров, которые становятся в руках мастера мощным выразительным средством. И всё – мысль автора ясна.
И таких примеров мимолетных образов, которые, казалось бы, не имеют даже своего собственного определенного места, в «Арсенале» великое множество. Вот мать в пустом доме бьет изголодавшихся детей, которые не понимают, что нечем ей их кормить. А в параллельном монтаже старик бьет свою лошадь, а она ему в ответ человеческим голосом (голосом Довженко или всего украинского народа): «Не туда бьешь, Иван». Вот интеллигент просит солдата встать лицом к стенке, чтобы ему легче было того убить. И не решается нажать на курок. А когда решается, револьвер уже в руке солдата. И палец инстинктивно нажимает невидимый курок, но уже поздно. Вспомните скрюченную руку Деда из «Звенигоры» – два образа рифмуются друг с другом, ибо никакое оружие не способно остановить украинского человека.
Подлинным верхом кинематографической формы «Арсенала» является, пожалуй, главная метафора. Не статичная, а движущаяся. Не просто революционная, но изобразительная. Вновь мы видим образ поезда, который так монументально и могущественно увозил нас вперед, в светлое будущее в конце «Звенигоры». Внутренний метафорический смысл здесь строится на динамике, движении. Тимош, солдат Первой Мировой войны, символический образ героя, словно перешедшего из предыдущего фильма (и, кстати, имеющий важное место в следующем) возвращается на мчащемся поезде домой. Монтажно и операторски эпизод решен превосходно: быстрая, мимолетная смена планов создает бешеную гонку, устанавливает темп. Оператор Даниил Демуцкий делает каждое монтажное решение самодостаточным, изменяя ракурсы от кадра к кадру. По ритму, калейдоскопической склейке монтажных кусков этот эпизод может быть сопоставлен с «Одесской лестницей» из «Броненосца “Потемкина”».
Поезду не суждено выжить. Как и Российская Империя, он летит под откос. Спрыгивают с состава солдаты. Паровоз валится с рельс, круша все вокруг. Но Довженко интересует не только то, что он говорит. Как он это говорит – для него не менее важно. Бессильная гармонь в замедленной съемке падает на землю. Эпизод снимался ручной камерой – еще одно открытие, обогатившее средства кино.
И снова мастер киноязыка использует титры для выражения мысли. Машинист не хотел везти солдат, говоря о лопнувших тормозах. «Как управлять поездом?» – встает вопрос еще в начале. Не знающие этого дела солдаты берутся ответить на него, и поезд летит под откос. Но поднимается Тимош. И говорит: «Сделаюсь машинистом».
Никто и ничто не остановит этих машинистов.
«Земля»
«Я вот что скажу: Дед – символ Деда. Василь – символ Василя. Яблоки – символ яблок. И все тут», – так отвечал Довженко на вопросы о том, что означают те или иные вещи в его фильме «Земля», и имеют ли они под собой какой-нибудь символический смысл. Конечно, Довженко не был полностью откровенным. Метафорический смысл в картине виден в каждом кадре, но он не выражается и не может выражаться в словах. Каждый титр «Земли» обладает выверенной точностью и ёмкостью. Без всего этого картина, по сути, не представляющая особенного интереса в плане фабулы, рассыпалась бы на части, не сохранила бы и до наших дней свою эмоциональную силу и способность вызывать мысли и чувства у зрителей путем использования различных выразительных средств.
«Земля» создавалась в разгар коллективизации, когда остросоциальные вопросы касались почти что всех. Видимо, именно по этой причине некоторые из взявшихся оценивать картину хоть и признавали талант и мастерство автора, но и не забывали упрекнуть в недостаточном обзоре накала классовой борьбы в деревне или в чем-нибудь еще. Одним из таких критиков был Максим Горький. Он говорил, что «Земля» игнорирует ряд бытовых подробностей, которые должны иметь место в том или ином эпизоде фильма. Демьян Бедный, наиболее рьяный из противников фильма, написал язвительный памфлет, в котором обличал создателей «Земли», упрекал в том, что их фильм непонятен, заумен и, в целом, плох – рабочая масса не поймет. Довженко обвиняли в излишнем правдоподобии при показе быта деревни, даже биологизме. Но все это были первые, необдуманные и резкие взгляды. Прошло время, и вся мировая общественность признала «Землю» шедевром. А Демьян Бедный лично сказал Довженко, что уж и не помнит, за что он так ругал эту картину в свое время, и что ничего подобного он в своей жизни больше не видел. Довженко в ответ промолчал.
В первых же кадрах Довженко признается в любви к Земле, к нивам, небу, подсолнухам, яблоням. И это признание искренне. Известен факт, когда Довженко, гуляя по улицам одного большого города, удивлялся, что вокруг сажают одинаковые деревья. И предложил посадить вместо них… подсолнухи. В нем не только заговорил деревенский дух, в нем заговорила любовь к Солнцу и подсолнуху, как его наместнику на Земле.
В «Земле» большое место занимает смерть. Но еще большее внимание уделено Жизни, ее вечному круговороту. Эта сюжетная линия проходит через фильм, становясь с каждым примером все более и более поэтичной. Умирает Дед Семен. Дайте отведать грушу напоследок, говорит. А рядом – уже новая «смена» копошится в бесконечном количестве садовых плодов, новая жизнь набирает силу рядом со старой. «Прощайте, умираю», – говорит Семен, а подсолнух уже склоняет голову. Эта связь природы и человека будет видна на протяжении всего фильма. Умирающего Василя будут гладить по лицу ветки яблонь, а теплый дождь смоет с лика природы все старое, дабы дать начало всему новому. Василь умрет, а его мать в этот момент будет производить на свет ребенка. Смерть Деда Семена так же естественна, как дождь, но она не будет иметь значения, не получит той естественно-природной красоты, если не положит почин Жизни.