Кстати сказать, его мнение оказалось и мнением большинства. Зайдя в круг, господин Кнаак объявил сражение оконченным.
— Сатисфакция получена, — сказал он. — Оба держались превосходно.
По нему было видно, какое облегчение он испытывал оттого, что дело окончилось благополучно.
— Но ведь никто же не упал, — с изумлением и огорчением заметил Джонни.
Однако Яппе тоже не возражал против того, чтобы посчитать дело решенным, и, глубоко вздохнув, направился к своей одежде. С умилительной фикцией господина Кнаака, что драка, дескать, закончилась вничью, все согласились. Яппе поздравляли лишь украдкой; остальные одалживали До Эскобару носовые платки, так как его собственный быстро напитался кровью.
— Еще! — раздались затем возгласы. — Теперь пускай подерутся другие.
Это вышло у собравшихся от самого сердца. Дуэль Яппе и До Эскобара длилась очень недолго, всего каких-нибудь десять минут, не больше. А все пришли, у всех было время, нужно ведь что-нибудь предпринять! Значит, еще двое — на арену, кому тоже хочется доказать, что он достоин звания молодого человека!
Никто не вызвался. Почему же при этих возгласах сердце у меня забилось, как небольшие литавры? Произошло то, чего я и боялся: вызов оказался переброшен зрителям. Но почему же я теперь чувствовал себя почти так, будто все время со страхом и радостью предвкушал это великое мгновение, и почему, как только оно наступило, погрузился в водоворот самых противоречивых ощущений? Я посмотрел на Джонни: совершенно беспечный, безучастный, он сидел подле меня, перекатывая во рту соломинку, и с простодушным интересом осматривал кружок, не найдется ли еще парочка рослых грубиянов, которые к его удовольствию решили бы расквасить друг другу носы. Почему в ужасном возбуждении я невольно чувствовал, что вызов касается лично меня, обращен ко мне, осознавал своим долгом огромным, как бывает во сне, напряжением преодолеть робость и привлечь всеобщее внимание, выйдя к барьеру героем? Я и впрямь, то ли из самомнения, то ли от чрезмерной застенчивости, уже собирался поднять руку и вызваться драться, как из кружка прозвучал дерзкий голос:
— Теперь пусть подерется господин Кнаак!
Все взгляды мгновенно обратились на господина Кнаака. Разве я не говорил, что он ступил на скользкую тропу, подвергся риску испытания сердца и утробы? Но тот ответил:
— Благодарю, в юности я получил довольно тумаков.
И был спасен. Угрем он выскользнул из петли, намекнул на свои лета, дал понять, что прежде вовсе не отлынивал от честных драк, и при этом не просто не расхвастался, а сумел придать словам видимость правды, с обаятельной самоиронией признав, что и его бивали. От него отступились. Поняли, что повалить этого человека трудно, если не невозможно.
— Тогда борьба! — потребовал кто-то. Предложение встретило мало сочувствия. Но во время обсуждения До Эскобар (никогда не забуду производимого им мучительно неловкого впечатления) из-под окровавленного носового платка подал сиплый испанский голос:
— Борьба — это трусость. Борются одни немцы! Неслыханная бестактность с его стороны, немедленно встретившая достойный отпор. Ибо именно тогда господин Кнаак и дал ему блестящий ответ:
— Возможно. Но, кажется, немцы тоже иногда недурно дерут испанцев.
Наградой ему стал одобрительный смех; положение его после той реплики весьма укрепилось, а с До Эскобаром на сегодня было решительно покончено.
Возобладало все-таки мнение, что борьба — более-менее скучно, поэтому принялись за всякие гимнастические штучки: прыгать через козла — спину соседа, стоять на голове, ходить на руках и тому подобное.
— Ладно, пошли, — сказал Джонни нам с Братштрёмом и встал.
В этом был весь Джонни Бишоп. Пришел, потому что ему пообещали что-то такое реальное, с кровавым исходом. А поскольку история перетекла в забаву, решил уйти.