В него впились глазами все трое. — Разве вы не услышали меня?
— Что именно? — Куруфин сдвинул брови.
— Он напуган и закрыт. Такими были младшие дети, перевезенные на кораблях. Кто пережил шторм, пожар, первые битвы, кто терял родных или боялся потерять. Но ведь он не пережил ни битв, ни штормов! Я не верю своим ушам, отец, что ты предлагаешь... Должно ли дитя из рода Финвэ расти в страхе?
Арэльдэ замерла, как статуя, ее глаза потемнели.
Куруфин молчал.
— Я вижу в нем лишь отражение Эола, — сказал он, наконец.
— Поглядев один раз? — спросил Тьелпе.
Не вытерпев, Арэльдэ вышла вон, хлопнув дверью, прошелестели снаружи ее шаги в сторону гостевых покоев.
— Турко, — Куруфин отпил, наконец, вина и придвинул к себе блюдо с нарезанным мясом. Обтер руки влажной салфеткой. — Расскажи подробнее.
— Мне жаль, что ты не убил его, — сказал Тьелкормо тихо и зло. — А ещё мне кажется, что она ослепла.
— Это твои слова. А ее?
Тьелпе налил себе вина покрепче. Ничего хорошего он сейчас не услышит.
*
Ломион вовсе запутался в днях и ночах. Заснул вечером от досады, и проснулся уже ночью. Нашел маму, дремлющую в одежде, на кресле перед светящимся камнем, и удивился.
— Ты и здесь грустишь, — сказал он ей.
— Я злюсь. Мои братья... Удивительные дураки. Даже самый умный.
— Я им не нравлюсь, — признал Ломион вслух.
— Вот я и говорю — глупцы.
Он забрался с коленями в кресло напротив. Взял камень, осмотрел, прислушался. Свет пел в нем тихонько, и эта песня не иссякнет ещё долго... Мама рассказывала о таких, называла их «феаноровы лампы». Значит, их делал отец этих двоих.
— Вы поедете на охоту?
— Я подумаю завтра, — сказала она.
— А если отец приедет, что ему сказать?
— Его сюда не пустят, пока я не решу, что делать.
— А что ты хочешь?
— Подумать, — сказала она. И думала, и думала, сидя над лампой, пока у него не заслезились глаза от этого света. Под его пение виделись яркий день и несущаяся навстречу земля...
А потом было утро, солнце, бьющее наискось в окно и громкий стук в дверь. А они оба дремали в креслах, даже лампу не накрыли.
Мать вскочила и сердито распахнула дверь.
— Турко?
— Я много наговорил вчера, — Келегорм вошёл, словно к себе домой. В одной комнате с ним, высоким, сделалось тесно. — Но помни главное — я хочу помочь. И хочу видеть тебя на охоте. Как прежде.
— Хм, — она вскинула голову, затем смягчилась. — Кто позаботится о Ломионе? Покажи мне его — и мы поедем.
— В моем доме ему ничего не грозит.
— Покажи мне, — повторила мать. — Не думаю, что Тьелпе готов отдать Ломиону весь день. Хотя было бы чудесно.
Келегорм задумался на мгновение.
— Мой оруженосец за ним присмотрит. Ньялмэ!
Снова вбежал, непривычно стуча сапогами, невысокий юноша. Улыбнулся.
— Наш гость — твоя забота на сегодня, — сказал Келегорм, и радость Ньялмэ потускнела.
— Да, кано, — послушно сказал он.
Мать взъерошила Ломиону волосы.
— Что ж, я соберусь быстро.
...Тьелпе в мастерской, увы, не оказалось, и Ньялмэ откровенно заскучал. Нет, он ничего не говорил, но Ломион видел, как он досадует. Вот только, когда Ломион попробовал отстать и потеряться, Ньялмэ догнал и нашел его в три прыжка.
— Может, я плохая нянька, — сказал он обиженно, — но сказал бы словами, что хочешь. И что не хочешь.
— Я привык учиться.
— Без отдыха?
Ломион пожал плечами.
— Пойдем, наши кузницы покажу, — в голосе Ньялмэ послышалась гордость. Ломион кивнул и покосился посмотрел на руки своего проводника. Насколько смог рассмотреть, мозолей от молота на ладонях не было. Вместо них были потертости на указательном и большом пальцах, словно от небольшого инструмента.
— Ты не кузнец, — сказал Ломион осторожно.
— Нет, я по коже работаю. Пойдем же!
Кузнечные мастерские Ломиона поразили. Здесь работало слишком много эльдар! Никакого таинства, никакой закрытости. Кузнецы работали открыто, наковальни хоть и отстояли друг от друга на заметное расстояние, но можно было подойти и смотреть на чужую работу и даже обсуждать ее, что они и делали! Отдельная мастерская была лишь у самого лорда Куруфина. И то, когда Ломион из чистого упрямства спросил, можно ли ее посмотреть, Ньялмэ без удивления ответил:
— Можно, только очень тихо, чтобы не мешать.
Дверей в мастерской Куруфина не было. И даже один лорд Куруфин не был: там толпились несколько юных эльфов и двое взрослых мастеров, наблюдавших за работой. Неужели это все ученики, думал с изумлением Ломион. Зачем, ведь у Куруфина уже есть сын?..
А потом лорд Куруфин его заметил, покосился на вход, и даже ничего не сказал! Только продолжал что-то объяснять про соединения металлов и добавки. Но тут Ломион уже устал удивляться. И от чужих вокруг тоже устал. В голове зашумело. Он отступил от входа.
— А мы можем увидеть крепость сверху? — спросил он, думая лишь о том, как бы уйти туда, где никого нет.
— Конечно! — воскликнул Ньялмэ, и Ломион очень ясно понял в это мгновение, что этот нолдо только обрадовался поводу не торчать в кузне, что металл ему не интересен, и что оруженосец уже мысленно вздыхал, сколько времени тут тратить, на жаре и в шуме.
Они выскользнули наружу, и Ньялмэ повел его в дальний угол внутреннего двора, к небольшой двери в дальнем углу, между конюшней и главным зданием. А внутри — сперва одна лестница, затем вторая, пошире... Они взбирались долго, витая лестница становилась уже, ступеньки выше и выше — и вот они откидывают третью по счету дверь в полу, и подходят к широким окнам.
У Ломиона захватывает дух.
Это восточное окно, и его взгляд скользит от стен крепости на восток, по холмам со скалистыми вершинами, и видит далеко-далеко очертания пологой горы и крошечного замка на ее вершине. Химринг. Замок старшего из сыновей Феанора.
Потом, словно нехотя, Ломион шагает к северным окнам, из которых ровным потоком струится холодный ветер, тихо и постоянно свистя на кромках каменных проемов. И смотрит на огромный зелёный простор, по которому бегут волны от ветра, и взгляд невольно бежит все дальше и дальше — пока не натыкается на три зубца горы далеко за горизонтом, и его не пробирает этим ветром до костей.
Он смотрел завороженно, то на север, то на крепость сверху, пока Ньялмэ не потряс его за плечо, Ломион вздрогнул и вырвался.
— Не бойся, — сказал оруженосец покровительственно. — Мы держим этот перевал прочно. Они не пройдут.
...Ломион сбежал от него внизу, в этот раз удачно. Скользнул за спину, где не достаёт взгляд, повторил три движения — и встал в угол, в тень, куда Ньялмэ только что смотрел. Затаив дыхание. И, пока тот метался по лестнице, скрылся в конюшне. А переждав, пока Ньялмэ помечется по двору — обогнул жилой дворец с другой стороны и проскользнул — нет, не внутрь, хотя был и не прочь скрыться у Тьелпе в мастерской.
В псарню.
Здесь было тихо, в голове не шумело. Шумели только щенки в одной из деревянных клетей — пищали, возились, норовили выбраться. Ломион забрался на перегородку, оттуда на балку — и посмотрел вниз. Мать-гончая тревожно задрала голову, предупредительно заворчала.
Он лег на балку и подумал, что его так не будет видно от входа. И искать здесь будут не сразу.
Зато тихо.
*
Осень, соловая кобыла, согласилась нести ее на охоту, чтобы дать отдых Белой Птице, и сейчас две лошади, Арэдель и Тьелкормо, шли рядом. Как раньше.