Он только протянул руку и сжал ее платье, не зная, как подумать словами. Не рвите меня на куски. Не могу. Не сейчас.
— Вот как... — казалось, Эола кто-то держал за горло. — Вот как...
Всадники нолдор врывались на поляну, кто с воды, кто сквозь заросли. Эол вскинул глаза на кого-то сбоку — и выхватил нож.
— Пойдет, — сказал он и взмахнул рукой.
Пошевелиться Ломион так и не смог. Он видел, как летит нож, будто скользит к нему в воде остромордая рыба, вот сейчас клюнет прямо в лицо...
Потом рыба исчезла, все исчезло, осталось белое платье матери перед глазами, он увидел мельчайшие переплетения нитей, вышивку на поясе, прореху от ветки, умело зашитую на боку.
Оно вздрогнуло и стало опускаться, наваливаться на него.
Ноги подкосились.
— Убью, паучье отродье! — взвыл кто-то, и даже голос нельзя было узнать.
Из-за плеча матери Ломион видел, как Эол хватает второй нож и усмехается. Как он снова взмахивает рукой, и нож летит чуть в сторону, туда, где замахивается лёгким мечом Келегорм, огромный, страшный и пылающий темным огнём, будто горн.
— Глупец, нет, опять... — у мамы внутри захрипело и зашумело.
Вытащить свой меч Эол не успел. Келегорм прыгнул на него как пёс, и его клинок погрузился в Эола, словно в воду, без плеска и звука, и они покатились по земле, и Ломион больше ничего не увидел, он бы и это не видел, только глаза отвести не получалось...
Мать осела ещё тяжелее, он попытался удержать. Что-то шумно шваркнуло. Вокруг появились нолдор, кто-то подхватил маму и не дал совсем упасть, кто-то удержал его самого и усадил на землю осторожно.
Они все были очень тихие, бледные и с огромными глазами. Затем Келегорм растолкал их всех и бросился к ней. У него одежда впереди была в красных брызгах, и лицо тоже, и ещё под мышкой темнело большое пятно.
— Арэльдэ, — сказал он чужим голосом опять. Схватил за плечи. — Сестрёнка...
— Ты его не принял, — голос был мамин, а что хрипит и булькает при этом, не понять. — Обещай. Передать его Ноло. Позаботиться. Обещай.
С подбородка у нее что-то лилось.
— Не трогайте ножа! — воскликнул кто-то.
— Не поможет...
— Обещай!
— Клянусь... — прохрипел Келегорм. — Клянусь...
— Уберите. Это.
Ломиона ухватили за плечи и перед глазами снова оказалась ткань, совсем другая, бархатная туника с потертой уже вышивкой бледно-рыжими листьями по светло-красному. И нитки кое-где успели протереться, может, раньше было ярким по яркому, но выгорело на солнце. И кто-то вышил заново три лепестка и лиловый цветок, смешной, не подходящий по цвету. Его обнимали, уткнули носом в эту ткань, все было неудобно и неправильно.
И внутри оборвалось и погасло что-то и стало пусто-пусто там, где всегда прикасалось и было тепло. Позвать не получалось, только губы шевелились. А рядом вдруг кто-то страшно завыл, не понять, эльда или собака.
Живое уткнулось в ухо, вздохнуло. Легло рядом, прижалось теплым боком.
И опять он не знал, сколько времени прошло, может, совсем немного, пока над ухом не рявкнул Келегорм:
— Этих двоих за мной! Будут сопротивляться — в мешки, как дичь!
— Не буду, — выдохнул знакомый тихий голос, — не буду... Я с вами... Сам поеду...
Ломиона подняли, усадили в седло снова, и он увидел разом всех. И двоих слуг Эола, один из которых садился в седло своей темной лошади, а другого тащили за шкирку. И охотников Келегорма, хмурых и бледных, суетящихся в стороне. И маму, обвисшую у Келегорма на руках, совсем погасшую и пустую, как куколка бабочки, в которой бабочки больше нет. Платье спереди было совсем темным. Келегорм ее все не отпускал.
Кто-то большой и теплый сел в седло позади него, закутал Ломиона в плащ и обнял. Подбежал Хуан, ткнулся носом в ногу, пофыркал, кинулся к хозяину. Келегорм вскочил в седло, усадил впереди маму, будто не случилось ничего, обнял ее — и послал лошадь вперёд.
Здесь у Ломиона, наконец, получилось закрыть глаза самому.
Ничего не случилось, уговаривал он себя, уходя все глубже в память и дубраву Нан-Эльмота. В ельник. В болотце. В ручьи. Ничего не случилось. Никого искать не надо. Все найдутся. Только подождать, и все будет хорошо. А то, что здесь никого нет, это ничего.
Снаружи было тепло, и кто-то прижимал его к себе, внутри был Нан-Эльмот, и дубы, и осенние листья, и орехи, и лисы, за которыми он следил, только в лесу становилось все холоднее, и листья съеживались все сильнее. Он брел там, внутри, уговаривая себя не возвращаться домой.
Открывая глаза, видел всадников, бегущих собак, бледно-рыжие волосы Келегорма и белое мамино платье над боком лошади — и прятался обратно в памяти и в лесу. До следующей ночи, до тех пор, пока копыта коней не загрохотали по южному мосту крепости Аглон и по ее мощеному двору.
Что-то сейчас будет, показалось вдруг Ломиону во всей этой суете. Что-то ещё неладное. Вокруг беспокойно переговаривались, Хуан скулил и тыкался носом на бегу в ноги хозяину, спина у того была мокрой, кто-то уже бежал вглубь замка с криками “Лекаря, скорее!”
Лекаря?
А если...
Он задергался, пытаясь высвободиться. Подойти к ней, посмотреть, дотронуться ещё раз, а вдруг! Но всадник прижал его к себе, шепча что-то глупое и успокаивающее, Ломион никак не мог высвободиться из плаща — и увидел Куруфина с опозданием.
Лорд Куруфин мчался через двор, и от него шарахались.
Один из охотников подхватил Арэдель из рук Келегорма, голова ее мотнулась – вся она была по-прежнему пустой и чужой. Но лекарь тогда зачем?
Келегорм тяжело сполз с лошади прямо на руки брату. Его шатало.
— Да дойду я, успокойтесь! — зарычал он словно бы на всех сразу. — Курво... Ее последнее желание ты знаешь. Я обещал. Отправляй гонца к Нолофинвэ немедленно!
— Ты мне расскажешь все. Ты сам его отправишь, — Куруфин вцепился брату в плечо, его пальцы побелели. — А сейчас тебя отнесут к лекарям, глупец, болван, дубина! Не вздумай носиться здесь, чтобы яд по телу не расходился!
Наверное, слуги бы с Келегормом не справились, но Куруфин почти силой уложил его на носилки, возникшие откуда-то со стороны палат Целителей. И пригрозил привязать к кровати, если тот вздумает геройствовать.
Ломиона тем временем сняли с лошади, выпутали из плаща и попытались напоить молоком. Но он подавился и закашлялся надолго, а когда пришел в себя, лордов Аглона уже не было рядом. И мамы не было. Он остался один.
Правда, из сумрака возник Тьелпе и увлек Ломиона за собой, обняв за плечи. Это было тоже неправильно, но чуть меньше неправильно, чем все остальное, и Ломион пошел за ним, цепляясь за его рукав.
— Хочешь спать?
Ломион замотал головой.
— Хочешь поесть?
От этой мысли Ломион закашлялся снова.
— Побудешь со мной в мастерской, — решил Тьелпе. — Там всегда можно поспать на лавке. Это лучше чем в гостевой, я думаю.
Если бы не посторонние, было бы ещё лучше. Но даже в мастерскую прибегали не раз мужчины и женщины. Юноша с рыжей вышивкой на одежде — Ломион только сейчас разглядел его лицо. Два лекаря, которые поочередно его, Ломиона осмотрели и хотели поговорить, а он молчал и вжимался в лавку. Испуганный Ньялмэ, который зачем-то прибежал сказать, что слуг Эола заперли в кладовой, а Тьелпе он выпалил, что Келегорму все хуже, яд незнакомый, лекари теряются...
Ломион уже не знал, плохо это или нет.