XII
Сейчас после окончания экзаменов Честюнина получила письмо от дяди, который приглашал её к себе самым настойчивым образом: "Я приехал бы сам к тебе,-- писал старик,-- но арестован доктором на несколько дней". В особой приписке было сказано, что тетка с Эженом уехали за границу. Честюнина отправилась на Васильевский остров и, действительно, нашла дядю больным. Старик встретил её довольно сухо. -- Что же это, Маша, ты совсем забыла нас? -- Были экзамены, дядя... Он как-то сбоку посмотрел на неё и нахмурился. -- Отчего ты не спросишь, Маша, чем я болен? Тебя это не интересует... Да, болен... Что-то такое неопределенное, вообще -- первая повестка старости. Что же, в порядке вещей. А вот доктор взял и арестовал меня... Как ты думаешь, имел он право лишать меня свободы? -- Странный вопрос, дядя... Если это нужно, то, конечно, имел право, даже был обязан это сделать. -- Вот и отлично. Представь себе, что я доктор, а ты больная, и я тоже арестую тебя, потому что обязан это сделать. -- Я решительно ничего не понимаю, дядя... -- Очень просто, я тебя не выпущу из своей квартиры. Катя уже уехала за твоими вещами... Честюнина отвернулась к окну, закрыла лицо руками и заплакала. -- Плачь, Маша,-- это помогает... А что касается того господина, то я могу к нему сам съездить и объясниться, или ты сама ему напишешь, что твой дядя самодур, изверг и палач вообще. Если есть женская равноправность, то должна быть и равноправность старого дяди. Понимаешь: я этого хочу! Да, да и еще раз да... А впрочем, мы с тобой поговорим подробно потом, когда успокоишься. Девушка продолжала стоять у окна. -- Маша, ты обиделась на меня? -- Да... -- А разве может обидеть человек, который любит? А я тебя люблю, как родную дочь... Потом, у тебя нет отца, мать далеко -- некому о тебе позаботиться. Немножко я виноват, что как-то упустил тебя из виду... А теперь я в тебя вцеплюсь, как коршун. У меня, брат, всё вот как обдумано... Комар носу не подточит. -- И я всё-таки не останусь, дядя... -- А разве я тебя спрашиваю об этом? -- Я выхожу замуж... -- Замуж? Что-то как будто я такой науки не слыхал... Да и не стоило за этим ездить в Петербург. Одним словом, об этом еше поговорим, когда перестанешь плакать и сердиться. Ведь ты сердишься на меня? Да и как же не сердиться, когда старик-дядя окончательно взбесился... Катя, действительно, привезла вещи Честюниной и сейчас же устроила её в комнате Эжена. -- Это я тебя предала,-- коротко объяснила она арестованной гостье.-- Парасковея Пятница кланяется... Я ей что-то врала, но она догадалась, в чем дело. -- Я вас всех ненавижу,-- ответила Честюнина.-- А с тобой и разговаривать не желаю... -- А всё-таки я ловко придумала!.. Тогда я на островах уговаривала тебя добром, а ты нуль внимания... Вот я и устроила штуку. Маму с Эженом мы проводили на всё лето, а сами будем жить в Павловске. И ты с нами... К осени, надеюсь, ты выздоровеешь. Не правда ли? В Павловск мы переезжаем на-днях... Какая там музыка, сколько публики!.. Я ужасно люблю Павловск... Честюнина забилась в свою комнату и пролежала в постели весь день. Она больше не плакала, а перемучивалась молча. Её до глубины души возмущала проделанная с ней комедия. Конечно, она могла вернуться к себе, но ей не хотелось обидеть дядю. Отчего он не поговорил с ней просто, как говорят с взрослым разумным человеком? Она начинала себя чувствовать нашалившей девочкой, которую поставили в угол. Вечером, когда Катя куда-то уехала, она отправилась в кабинет к дяде и высказала откровенно ему всё. Старик выслушал её до конца терпеливо, не моргнув глазом, и только спросил: -- Ты всё сказала, Маша? Отлично... Я согласен, что можно было всё устроить иначе, но ведь здесь только вопрос формы. Есть такие вещи, где приходится действовать решительно. Да... У тебя свои взгляды, значит, и у меня могут быть свои. Представь себе, что я не согласен с твоим поведением, и очень может быть, что через некоторое время ты сама же будешь меня благодарить. В последнем я глубоко убежден, а перед тобой целое лето для того, чтобы одуматься. Я мечтал летом ехать с тобой в Сузумье, но пришлось отложить эту поездку, и мы недурно проведем лето в Павловске. Там и погулять есть где, заниматься можешь, сколько душе угодно... Осенью я тебя отпущу с миром, и делай сама, как знаешь. Ты согласна? -- Дядя, одна только просьба: можно мне съездить
туда... проститься? -- Вот этого-то и нельзя, милая. Конечно, ты можешь это сделать без моего согласия, но этого ты и не сделаешь. Выдержи характер... Потом, что за прощания -- ведь это предрассудок старых людей. Впрочем, как знаешь. Через три дня Анохины переехали в Павловск. Честюнина так и не видала Жиличко, а написала ему письмо, в котором говорила о непредвиденных обстоятельствах, о болезни дяди, о том, что это даже хорошо, чтобы иметь время одуматься и проверить себя. Письмо вышло неестественное и какое-то глупое, но другого она не могла написать. В Павловске первое, что поразило Честюнину, это чудный Павловский парк. Ничего подобного она не видала и не могла даже приблизительно представить себе такой безумной роскоши. Катя в первый же день выводила ее по всем главным аллеям, показала все красивые уголки, но Честюниной понравилась больше дальняя часть парка, где разбегались почти деревенские дорожки. Это напоминало уже далекую родину, родной лес... Вот куда можно будет уходить на целые дни, пока кончится назначенный дядей период испытания. Ни в себе, ни в Жиличко она, конечно, не сомневалась, и её теперь даже забавляла выдумка старика, взявшего на себя неблагодарную роль няньки. Пройдя по парку, Честюнина опять чувствовала себя девочкой, а деревья казались ей старыми хорошими знакомыми. А тут и зеленая трава-мурава, и лесные дикие цветочки, и синее небо над головой... Дышится так легко, и хочется жить. Старик-дядя был как-то особенно ласков с племянницей, как бывают ласковы с больными детьми. Он любил гулять с ней по парку и каждый вечер тащил на музыку. Сначала девушка чувствовала себя неловко в этой разодетой и шумливой толпе, а потом быстро привыкла. Дядя ужасно любил музыку и высиживал терпеливо все отделения. -- Это у меня что-то вроде службы искусству,-- шутил он над самим собой. Однажды, это было недели через две, когда Честюнина возвращалась вечером с вокзала домой вдвоем с дядей, она тихо проговорила: -- Дядя, знаешь... кажется, я начинаю просыпаться... Он молча поцеловал её в лоб и ничего не сказал.