XV
Эта странная чета произвела на Честюнину громадное впечатление, причины которого она в полном объеме даже не могла объяснить,-- она только чувствовала, что это, действительно, совсем особенные люди и что в них лично для неё есть что-то бесконечно близкое. Брусницыны занимали в Павловске две комнаты. Сергей Петрович не мог жить без природы, которая олицетворялась сейчас Павловским парком, а Елена Петровна любила музыку. Жили они очень скромно и решительно ничего себе не позволяли как по части комфорта, так и по части удовольствий. Брат был поглощен своей ботаникой, а сестра была поглощена братом. Она ходила за ним, как тень, и, кажется, окончательно отрешилась от всяких личных интересов. Это была девушка-пестун. -- Как же он может жить без меня? -- обиженно удивлялась Елена Петровна на какое-то неловкое замечание Честюниной. Рядом с этим чисто-женским героизмом уживались совершенно непонятные для Честюниной мысли. Елена Петровна стерегла в брате не только брата, а и последнего представителя вымиравшего дворянского рода Брусницыных. И тут же как-то связывались научные занятия, как единственный почетный труд. Сергей Петрович совершенно не заботился о своей генеалогии и целых десять лет занимался изучением каких-то болотных растений. -- Почему вы выбрали своей темой именно болотные растения? -- удивлялась Честюнина. -- По многим причинам, Марья Гавриловна,-- спокойно объяснял Брусницын.-- Одна из главных та, что, по моему мнению, первые зачатки органической жизни проявились именно в водяных растениях, и в них еще посейчас сохраняются самые архаические формы. Это раз. А второе то, что болотные растения занимают переходную ступень между чисто-водяными и чисто-сухопутными. Это очень важно, потому что именно по таким переходным формам легче всего проследить нараставший органический прогресс. Это научная сторона дела, а есть и практическая. До сих пор культурными растениями служили, главным образом, сухопутные злаки, а болотные и водяные растения совершенно пропадали. Между тем, обратите внимание, самая богатая растительность сосредоточивается именно в сырых болотистых местах, и если бы удалось культивировать пять-шесть растений, годных для пищи человека или домашних животных, или как сырой материал для технических целей, то из этого получились бы неисчислимые результаты, особенно у нас, в России, где болота занимают чуть не четвертую часть территории. В переводе это составит миллиарды рублей и постоянный заработок для десятков тысяч рук... Брусницын умел говорить о самых трудных вещах с необыкновенной простотой, и Честюнина слушала его с увлечением. Это был не бабий пророк, а человек настоящей науки. Елена Петровна просто упивалась его рассуждениями и молча требовала восторгов от других. Она потихоньку от брата показала Честюниной его комнату, заваленную книгами, и благоговейным шопотом сообщила: -- Он здесь работает... Честюнина, конечно, рассказала Кате о своих новых знакомых, и будущая драматическая знаменитость заинтересовалась будущим знаменитым ботаником. Когда она увидела Брусницына на прогулке в парке, то сразу разочаровалась и совершенно равнодушно проговорила: -- Я думала, действительно, что-нибудь интересное, а это просто какая-то ученая обезьяна... Ты не обижайся, Маня, но, к сожалению, я на этот раз права, у меня глаз верный... -- А я с тобой не желаю разговаривать,-- обиделась Честюнина. Катя прищурила глаза и засмеялась. -- Опять тоска, опять любовь, Манюрочка?.. Честюнина только пожала плечами и покраснела. Самое слово "любовь" ей теперь казалось таким вульгарным и пошлым. Если кто умел и мог любить, так это одна Елена Петровна, и она одна имела право на такое слово. Раз Брусницыны и Честюнина сидели в парке. День был жаркий, и всё кругом точно застыло от истомы. На Сергея Петровича жар действовал, наоборот, возбуждающим образом, и он сегодня был особенно в ударе. Елена Петровна уже несколько раз предупредительно толкала Честюнину локтем, что в переводе значило: "Слушайте! ради бога, слушайте, как он говорит". Брусницын был доволен своей рабской аудиторией и не говорил, а думал вслух. -- По моему мнению, в девятнадцатом веке наука захватила даже область настоящей поэзии. Да... Истинными поэтами являются только одни ученые, окрыленные величайшей фантазией, чуткие, полные какого-то почти религиозного предвидения. Сердце мира билось именно в ученых кабинетах и лабораториях... По сравнению с этой могучей ученой поэзией так называемое искусство покажется жалкой игрушкой. Все стихи, картины, статуи, музыкальные произведения, появившиеся за этот срок, ничего не стоят... Выдающегося ничего нет, потому что вся сила великого века сконцентрировалась, как в фокусе, в одной науке. Искусство девятнадцатого века будет забыто, как забываются детские игрушки, а наука останется вечно. Даже истинное геройство перешло в неё же. Припомните смелых исследователей полярнйх стран, отважных аэронавтов, людей, которые работают над страшными взрывчатыми соединениями или смело жертвуют собой в борьбе с ужасными заразными и эпидемическими болезнями... Елена Петровна со страхом заметила, как шел по аллее какой-то господин. Он шел прямо на них и, конечно, помешает ему продолжать. Девушка с тревогой смотрела на приближавшегося и вперед его ненавидела. Разве не стало других аллей для таких дурацких прогулок? Кажется, ясно. А господин подходил всё ближе и ближе и еще имеет нахальство рассматривать их. Его дерзость дошла до того, что, не доходя нескольких шагов, он остановился, перевел дух и проговорил: -- Марья Гавриловна... Честюнина вздрогнула при одном звуке знакомого голоса. Это был он, Андрей... Она переконфузилась, покраснела, растерянно простилась с друзьями и пошла к нему. Елена Петровна проводила её злыми глазами, как существо низшего зоологического порядка. "О, несчастная..." -- подумала она и сразу поняла, почему эта курсистка скрывалась по глухим аллеям. Первое ощущение, которое вернуло Честюнину к чувству действительности -- были его холодные руки. Она слышала, как он тяжело дышал. -- Давно ли вы здесь? -- спросила она, не узнавая собственного голоса. -- Давно... то-есть я приехал вчера...-- отвечал он тоже не своим голосом. -- Как вы попали сюда? Зачем вы желали видеть? Вместо ответа Андрей оглянулся назад и со злобой посмотрел на гениального ботаника. Так вот
он какой... Зачем же Парасковея Пятница обманывала, уверяя, что Жиличко уехал на лето домой? В следующий момент он овладел собой и как-то громко проговорил: -- Я хотел видеть вас... Только видеть, и ничего больше. Не бойтесь, объяснений не будет и жалких слов тоже. Но я не мог вас не видеть... Это сильнее меня... Он сильно изменился за этот год, похудел и казался выше. В выражении бледного лица, обрамленного пушистой русой бородкой, сказывалось что-то больное. Раньше Честюнина боялась этой встречи, а теперь ей вдруг сделалось его жаль. Он такой большой и такой беспомощный... Ей хотелось сказать ему что-нибудь хорошее и доброе, но не било таких слов. Она шла рядом с ним в своем темном платье, как тень, и ненавидела себя. Настал день расплаты... -- Вы нас совсем забыли, Марья Гавриловна,-- заговорил он, сдерживая волнение.-- Мама вам кланяется... Я был у ней перед самым отъездом. Все здоровы... -- На будущее лето я приеду в Сузумье, а нынче я... то-есть я... Мы приедем вместе с дядей. Дальше им нечего было говорить, и оба напрасно подбирали про себя слова. Потом он вдруг остановился и проговорил как-то залпом: -- Ведь вы потому ае приехали нынче в Сузумье, Марья Гавриловна, что не хотели встречаться со мной? Да? -- Не будем говорить об этом... Он помолчал и неожиданно прибавил: -- Я, кажется, помешал вам... -- Именно? -- Вы сидели в обществе людей, которые для вас дороги... -- О, да... Это мои новые знакомые по Павловску. Она даже улыбнулась. Он ревновал её к Брусницыну, которого принял за Жиличко. Наболтала всё Парасковея Пятница -- это верно. Она чувствовала, что он ей не верит, и объяснила фальшивым тоном, каким лгут неопытные люди: -- Это приват-доцент Брусницын, а дама -- его сестра. Очень интересные люди... Без жалких слов всё-таки не обошлось. Они вырвались сами собой и полились бурным потоком. -- Маруся, что с вами случилось? Разве вы были такой, когда уезжали сюда? Вы забыли свои обещания, всё то, что писали в первых письмах... -- Я уже просила вас не подымать таких вопросов. Есть вещи непоправимые... Он отшатнулся от неё, как от зачумленной, и посмотрел такими дикими глазами. -- Значит, вы, Маруся... вы принадлежите другому? Он едва выговорил последнюю фразу, точно она приросла к языку. -- Вы угадали, Андрей...-- спокойно ответила она.-- Я принадлежу другому, и этот другой я сама. Он облегченно вздохнул, но не поверил. Разве можно кому-нибудь и чему-нибудь верить после всего того, что случилось... Ему казалось, что даже воздух вот этого парка насыщен ложью. -- Благодарю вас, Маруся... Да, благодарю вас. Я ехал в Петербург с самым гадким чувством и рад, что ошибся. О, какое счастье иногда ошибаться... Я теперь опять могу думать о вас, как раньше, то-есть не совсем так, но у меня остается что-то вроде надежды... Нет, я говорю не то. Не дай бег дожить вам когда-нибудь до ревности... И как я рад видеть вас свободной, такой же, какой я вас знал, то-есть совсем не такой... Ах, я опять говорю не то!.. Мне было больно думать, что другой около вас, что этот другой смотрит на вас, слушает ваш голос... И я заживо хоронил себя. Да, мне было жаль себя, свое чувство... Виноват, я не буду ничего говорить о своих чувствах. Мне хотелось хоть издали увидать вас, услышать ваш голос... Знаете, когда близкий человек около вас, вы его всё-таки мало замечаете, а когда он умирает... Боже мой, чего бы не дал, чтобы этот дорогой покойник прошел хоть издали!.. -- Это вы меня в покойники записали? -- Да...-- с твердостью ответил он.-- Ведь я понимаю, что вы умерли для меня. И всё-таки еду сюда, чтобы своими глазами убедиться в этой печальной истине, нет, я лгу -- я обманываю себя несбыточными надеждами и вижу вас сейчас как во сне. Потом он плакал, о чем-то умолял и в то же время клялся, что ему ничего не нужно, потом в чем-то укорял, кому-то грозил, кому-то не верил и опять плакал. Это была самая жалкая сцена, какой Честюнина даже не могла себе представить. Ей уже не было его жаль. Она выслушала всё до конца, не проронив ни одного слова. -- Что же вы молчите, Маруся? Вы меня презираете?.. -- Нет, зачем же... Мне интересно знать одно, когда вы думаете уехать домой? Вы не обижайтесь, что я так прямо ставлю вопрос, но я говорю в ваших же интересах... -- В моих интересах?!. Нет, я останусь здесь. Я найду себе место в Петербурге и буду для вас вечным живым упреком... У меня больше ничего нет, я весь здесь. -- Это угроза? -- Разве я могу угрожать?!.. Боже, боже!.. -- Послушайте, не будьте ребенком, Андрей Ильич... Я уж сказала вам, что есть вещи непоправимые, и зачем вы поднимаете покойников из могил? Пользуюсь вашим сравнением... -- Но ведь у большинства покойников остается надежда на вечную жизнь... -- Я не могу говорить с вами. Да вы сейчас и не поймете меня... К чему все эти объяснения вообще? У него в глазах являлось что-то сумасшедшее, и она начала его бояться. Разве нормальные люди так говорят? -- Я больше не могу...-- решительно заявила она.-- Мы договорим в другой раз. Для нынешнего дня достаточно... Она подала ему руку и быстро пошла по аллее, залитой ярким солнцем. Он снял шляпу и стоял на одном месте, как ошеломленный. А она уходила всё дальше и дальше и ни разу не оглянулась. Где-то весело чиликала птичка, кто-то проходил мимо него по аллее, а он всё стоял, пошатываясь, как пьяный. -- Так вот как...-- думал он вслух, повертывая шляпу в руках.-- Хорошо. Не верю... Слышишь: не верю!.. Ни одному слову не верю... О, я покажу, что значит обманывать, и убью вот первого этого проклятого ботаника. Он повернулся и сделал несколько шагов по тому направлению, где должен был сидеть проклятый ботаник, но потом остановился, что-то сообразил и быстро зашагал к вокзалу. До поезда оставалось всего десять минут, и он боялся опоздать, хотя торопиться ему решительно не было никакого основания, да и ехать было некуда. А солнце светило так любовно, кругом было так много зелени, по аллеям мелькали счастливые парочки... Сколько хорошего он привез сюда с собой и не сказал ничего именно из этого хорошего, а всё время держал себя, как сумасшедший. Он даже пощупал свою голову, точно этим можно было убедиться в своем здравомыслии.