IX
Настоящее веселье приходит тогда, когда его совсем не ждут. Честюнина совершенно не думала о том, как проведет лето -- приходилось сдавать трудные экзамены за два курса и было не до размышлений о будущем. Правда, когда пахнуло больной петербургской весной, явилось смутное желание какой-то воли, простора и свежего воздуха. Кругом все говорили о переезде на дачу, о счастливых летних уголках, "о блаженной жизни первых человеков" вообще, как выражался Эжен. Только у Брусницыных не было ничего подобного. Увы!-- диссертация не была кончена, и Елена Петровна глухо молчала, когда слышались летние разговоры. Честюнина понимала, что Сергею Петровичу предстояло провести целое лето в Петербурге -- это было наказание за легкомысленное поведение зимой. -- Мне Елена Петровна пропишет эпитимию...-- сообщил Сергей Петрович по секрету Честюниной.-- Буду искушать свою грешную душу летней пылью, жаром и духотой в пределах Васильевского острова. Ce que femme veut -- Dieu le veut. -- И вы вперед покорились своей судьбе? -- А что сделаешь с женщиной?.. Мне-то всё равно, пожалуй, где ни сидеть, а жаль её... Она-то из-за чего будет чахнуть всё лето?.. А вы куда? -- Никуда... Когда экзамены кончились, Честюниной очень хотелось увидать дядю. Ей было жаль старика, который не смел к ней показаться. Елене Федоровне угодно было ревновать его к родной племяннице... Эжен бывал в последнее время очень редко -- у него тоже были экзамены. -- Предки собираются за границу,-- объяснил он как-то.-- Меня мутерхен тоже хочет тащить с собой, а я... -- Ты влюблен в Елену Петровну?.. -- Да... Я уже объяснял тебе, Мариэтта, что именно такого сорта женщины мне и нравятся: строгая, недоступная, карающая, неумолимая и жестокая. Я жажду сладкого рабства... Впрочем, у меня это в крови от предков: папахен несет иго всю жизнь. Собственно говоря, я не завидую старику и предчувствую, что устроюсь еще похуже. Представь себе меня мужем Елены Петровны... Если она так скрутила любезного братца, то что она сделает из мужа -- страшно подумать! И всё-таки я её люблю, и меня так и тянет к ней, как робкого путешественника тянет заглянуть на дно пропасти. -- Эжен, устрой мне свидание с предком... Мне его хочется видеть перед отъездом. Я хотела ему написать, но... -- Боже тебя сохрани! Мутерхен все письма ревизует... Я много страдал из-за этого скромного занятия. Да, так я устрою тебе свидание, а ты... услуга за услугу... гм... -- Именно? -- Видишь ли, сам я не решаюсь, а ты, как будто шутя, переговори с Еленой Петровной... Понимаешь? Что бы она сказала, если бы я... гм... Честюнина смеялась до слез, слушая это робкое признание неопытного юноши. Эжен даже обиделся. -- Чему же ты смеешься, Мариэтта? Нисколько не смешно... Я говорю совершенно серьезно. Знаешь, я и имя придумал: Эллис... Ведь красиво? Вот ты ничего не замечаешь, а когда мы пьем вместе чай, я смотрю на неё и повторяю: "Эллис... милая Эллис... сердитая Эллис... дорогая, чудная, божественная Эллис!.." Если бы она только подозревала, как я её называю... ха-ха!.. А потом какой я сон на-днях видел... -- Чего же тебе еще нужно?.. Кажется, ты достиг уже вершины возможного на земле счастья... -- Мариэтта, ты смеешься над самым святым чувством... Я буду умолять тебя на коленях: переговори с ней... То-есть не говори прямо -- это глупо называть вещи своими именами, а так, попытай... Она говорит обо мне? -- Да, и очень часто... Удивляется, что ты такой шелопай. -- Боже мой, как я счастлив!.. Внимание погубило первую женщину. Свидание состоялось вечером в Румянцевском сквере, куда Анохин явился с портфелем. Дома он сказал, что едет в какую-то комиссию. Старик сильно изменился и смущенно проговорил: -- Маша, ты, конечно, догадываешься, почему я не бываю у тебя... Глупее положение трудно придумать. Помнишь, как в прошлом году мы мечтали это лето провести в Сузумье? А я должен тащиться за границу, в какой-то дурацкий Франценсбад... Еще раз глупо и нелепо. Ты, конечно, едешь на лето домой? -- Мне очень бы хотелось, дядя, но... -- Гм... да... понимаю. Катя мне рассказывала... Да, пожалуй, действительно, не совсем удобно. Эти романы между друзьями детства всегда так кончаются... А если он хороший человек, Маша? -- Я его не люблю, дядя... и никого не люблю. Да, кажется, и не в состоянии кого-нибудь любить... -- Ну, это, положим, пустяки... -- Нет, совершенно серьезно. И я так счастлива быть только самой собой... Что хочу, то и делаю, и никому не даю ни в чем отчета. Худо -- мое, хорошо -- мое... -- Но ведь это скучно, Маша?.. Старик подумал, взял её за руку и проговорил: -- И не выходи замуж... да. Самое благоразумное... У тебя есть святое дело, которое наполнит всю жизнь. Я понимаю... -- Дело делом, дядя, но я убедилась в том, что нужно иметь особую натуру для так называемого семейного счастья. А у меня именно этого и недостает... Ведь это величайшее счастье быть одиноким!.. Анохин посмотрел на племянницу неверящими глазами и тяжело вздохнул. Господи, если бы ему ответила этими словами его собственная дочь!.. Чего бы он не дал!.. Старая отцовская рана раскрылась, всё то, что молчалось и только думалось. -- Маша, где Катя?-- тихо спросил старик каким-то не своим голосом.-- Она мне зимой послала записку с Эженом... Мне кажется, что она ненормальна. Ты её давно видела? -- Не особенно давно... Если в ней есть что ненормальное, так это то, что она теперь замужняя женщина. Старик схватился за голову и глухо застонал. -- Замужняя женщина?.. О, господи... В следующую минуту он схватил Честюнину за руку и тихо проговорил: -- Я всё пережил, Маша... Для меня сейчас Катя, как покойница... да, живая покойница. Я знаю её характер и знаю, что ко мне она не обратится никогда, что бы с ней ни было. Она придет к тебе в минуту горя... Маша, заклинаю тебя всем святым, не оставляй её!.. Что нужно -- я всё сделаю для неё, но только, чтобы об этом никто не знал, а всех меньше сама Катя... Вот я сейчас сказал, что она умерла для меня, и соврал: для отца с матерью дети не умирают. И мне всё кажется, что она придет ко мне -- нет, не придет, а вспомнит. Я даже во сне слышу её голос... Она мне всё кажется маленькой, беспомощной, и я всё её защищаю от чего-то... -- Что же я должна делать, дядя? -- Всё, что нужно... А главное, не оставляй её. Ты мне дашь честное слово, Маша... Я тебе только одной верю, как простой и хорошей русской девушке. -- Я и без твоей просьбы, дядя, всё сделала бы... Ты меня, наконец, обижаешь. -- Нет, мне нужно слышать от тебя честное слово... Да? -- Честное слово, дядя... Я люблю Катю, как родную сестру. Она хорошая.... -- Хорошая? Вот в этом и вся её беда... Вся хорошая... Как отец я могу ошибаться, быть пристрастным, но -- боже!-- как я её люблю... Я постоянно думаю о ней, вижу её... Да нет, что тут говорить... Таких и слов нет, Маша. Они расстались очень грустно. Анохин начинал несколько раз прощаться и что-то припоминал еще. -- Она любит конфеты, Маша... ты как будто от себя приноси ей... -- Хороша -- Потом... да... Ах, да, она любит разные тряпки... Роскоши я не выношу, но... Если ей что-нибудь нужно... да... Одним словом, сделай всё, Маша. Старик ушел из сквера, пошатываясь, как пьяный. Честюнина проводила его со слезами. Какой чудный, хороший, простой старик... Ведь такой любви нет цены, и если бы Катя могла когда-нибудь понять ее! У Честюниной оставалось какое-то недоверие к Кате... Слишком было много в ней совсем неудобных порывов, подкупавших яркостью красок, но всё это были минутные вспышки, и нельзя было поручиться за следующий день. Вопрос о лете разрешился совершенно неожиданно. Во-первых, явился Крюков, бледный, больной, несчастный. Он разыскал Честюнину, чтобы передать ей работу у профессора Трегубова. -- Мне её давно обещали, теперь получил и не могу...-- объяснил он с грустной улыбкой.-- Вот и пришел предложить вам. Ведь вы с грехом пополам можете мараковать и по-французски и по-немецки? -- Попробую.... -- Работа не трудная, но требует большой аккуратности. Должен вас предупредить, Марья Гавриловна, что Трегубов человек очень требовательный, хуже всякого немца... Вообще жила. Да... Я у него работал и не обращал внимания. Пусть его ворчит и ругается... Говорят, у него печень вся в дырьях -- вот он и злится. Честюнина была рада этой работе, но маленькое затруднение получалось только в том, что Трегубов жил на даче в Озерках. -- Что же, и вы наймите себе там же комнатку,-- советовал Крюков.-- Место очень хорошее... -- Я знаю... Но ведь нужны деньги для дачи, а их у меня нет. Крюков подумал и совершенно серьезно проговорил: -- У кого же нынче есть деньги?.. Вот и у меня нет... Должен оставаться на лето в Петербурге, а доктора советуют ехать в Крым или в Ментону. Дураки... Дамы отнеслись с большим участием к положению больного Крюкова, особенно Елена Петровна. Они придумывали всевозможные средства, как бы его устроить на лето. Главное затруднение заключалось в том, что денег он не возьмет, а под видом работы помощи тоже не примет. Судили-рядили и в конце концов обрушились на Сергея Петровича. -- Ты -- мужчина и должен его устроить,-- решительно заявила Елена Петровна.-- Бегать по редакциям с рекламами умеешь, мирить жен с мужьями тоже. -- Что же я?.. Я, конечно, с большим удовольствием... Однако, Леля, при чем тут я? Должна быть, наконец, равноправность... -- Презренный и ничтожный человек!.. Эгоист... Если бы дело шло о какой-нибудь юбке... Мне совестно говорить!.. Сергей Петрович малодушно спасался за свой письменный стол и даже баррикадировал свою особу разными фолиантами. Мало ли бедных студентов и больных людей -- что же он может сделать? Это только женский мозг мог придумать, что именно он должен благотворить студенту, который вдобавок еще обругает его за непрошенное вмешательство. Даже Честюнина, всегда спокойная и выдержанная, заметила ему: -- Сергей Петрович, вы, конечно, придумаете что-нибудь... Мы с Еленой Петровной решительно ничего не могли изобрести. -- Марья Гавриловна, и вы?!. Что же, по-вашему, у меня две головы, десять, сто? А меня вы, вероятно, принимаете за Наполеона, волшебника, Чингизхана?