X
То было раннею весной... Парасковея Пятница ужасно волновалась. Положим, она всю жизнь волновалась, но сейчас волновалась специально. Когда раздавался звонок и в передней и в коридоре слышались шмыгающие тяжелые шаги, точно кто тащил собственные ноги, она даже отплевывалась с благочестивым негодованием. -- Литва проклятая! -- ругалась Парасковея Пятница.-- Тоже найдут кушанье... Разве это мужчина? Разве такие мужчины бывают? Если бы мне было двадцать лет, да я и не взглянула бы на такого мозгляка... Тьфу! Собственно, и человека нет, а одни волосы. Предметом этого негодования являлся Жиличко, который в течение этой зимы имел какой-то странный и необъяснимый успех среди курсисток. Он был медиком последнего курса и знал только свою академию. Изредка Крюков затаскивал его куда-нибудь, а то Жиличко вечно торчал у себя дома. Или читает, или шагает из угла в угол, как маятник. И некрасив, и неречист, и вообще ничего привлекательного, а между тем его сейчас брали нарасхват. К нему приходили по вечерам и Морозова, и Лукина, и даже Борзенко, о чем-то спорили и ревновали друг друга. Ну, эти бойкие девицы и везде бывают, а вот зачем Честюнина за ним же увязалась? Последнее возмущало Парасковею Пятницу до глубины души. Такая скромная и серьезная девушка и вдруг туда же. То он у неё в комнате чаи распивает, то она у него. Сначала немного стеснялись, а потом ни в одном глазу. Заберется к нему в комнату и сидит. Положим, дурного в этом ничего нет, и никто не смеет этого подумать, а всё-таки нехорошо. Раз Парасковея Пятница не выдержала и, подавая в один из вторников письмо от Андрея, спросила довольно сурово: -- Марья Гавриловна, а как адрес Андрея Ильича? -- А вам для чего это знать? -- довольно резко ответила Честюнина. -- Да так... Дельце есть маленькое. И, пока Честюнина набросала карандашом адрес, она спокойно заметила: -- Это уж мое дело... -- Вы противоречите себе... А позитивный принцип?.. Парасковея Пятница демонстративно повернулась и вышла. Она от души жалела Честюнину, у которой даже характер изменился. Раньше была тише воды, ниже травы, а теперь просто не подступайся. Как коза, так и бодается... Ах, молодость, молодость! Видно, все женщины одинаковы. А девушки так неопытны,-- долго ли ошибиться. Во всяком случае, Парасковея Пятница сочла своим прямым долгом принять самые решительные меры, чтобы во-время предупредить грозившую опасность. Она затворилась в своей комнате на крючок, села к столу, вооружилась пером и размашистым, не женским почерком начала: "Милостивый государь Андрей Ильич. Вас, вероятно, удивит мое письмо, как человека совершенно постороннего, но могу сказать в свое оправдание одно -- мной руководят самые чистые побуждения"... Чем дальше она писала, тем быстрее двигалось перо. Конечно, дело не обошлось без цитат из разных гениальных произведений и закончилось ссылкой на пример Ивана Михайловича, находившегося раз точно в таком же положении. "Я не скрываю этого обстоятельства,-- закончила свое письмо Парасковея Пятница,-- дело прошлое, и я в свое время тоже увлекалась, как все девушки. Но Иван Михайлович был решительный человек и поступил со мной довольно круто. Я сначала негодовала, возмущалась и только потом поняла, что он был совершенно прав". Отправить сейчас же это роковое письмо Парасковея Пятница не решалась. Она смутно чего-то ждала, какой-то внешней помощи, которая и явилась в лице Кати Анохиной. Девушка приехала навестить сестру и не застала ее дома: Честюнина ушла на практические занятия гистологией. Этим Парасковея Пятница и воспользовалась. Она пригласила гостью к себе и предупредила каким-то зловещим голосом: -- У меня к вам есть серьезное дело, сударыня. Я даже хотела сама ехать к вам, только не знала адреса. Да, очень серьезное. Предварительно она, конечно, прочитала маленькую лекцию о социальном положении женщины, о будущем женского вопроса и только потом перешла к сути дела. Последнее было изложено с точностью и подробностями, как протокол следователя по особо важным делам. Катя слушала её с широко раскрытыми глазами и несколько раз прерывала восклицанием: -- Ах, как это интересно!.. Маня влюблена?.. -- Позвольте, сударыня,-- строго оборвала её Парасковея Пятница.-- Вы выслушайте до конца... Вам известно, что у Марьи Гавриловны есть жених? -- Да, что-то такое вообще... Но ведь это неизбежно, как детские болезни, и пройдет само собой. У них там в провинции всё это устраивается как-то необыкновенно легко... Вообще, я не придавала этому никакого серьезного значения. Совершенно детское увлечение. -- Не говорите, сударыня... Главное, нельзя обманывать хорошего человека. И вы поговорите с ней серьезно. Да, вы... Это ваша прямая обязанность, как сестры. И чем скорее, тем лучше... Катя повела дело с присущим ей тактом. Она не дождалась Честюниной, а заехала к ней в другой раз. -- Едем кататься на острова,-- решительно заявила она.-- Это буржуазно, но я так люблю острова именно ранней весной. Ты мне можешь прочитать дорогой целую лекцию о преступной роскоши, о легкомысленном образе жизни. Честюнина, против ожидания, согласилась молча. Она надела свою темную шляпу, которая приводила Катю в отчаяние, осеннее пальто и отправилась с таким видом, как будто ехала куда-нибудь на поминки. Оглядев её с ног до головы, Катя осталась довольна. Право, всё очень мило, по крайней мере -- оригинально. Молодое девичье лицо в этом монашеском костюме положительно выигрывало, и Кате ученая сестра показалась красавицей, красавицей нового типа. Она не могла удержаться и проговорила, когда они садились в щегольскую лихачью пролетку неизменного Ефима: -- Если бы я была мужчиной, Маня, я влюбилась бы в тебя... Ах, как мне хочется жить! Ефим, поезжай хорошенько, чтобы дух замирал... Ефим любил возить бойкую барышню и поддержал репутацию лихача. Они понеслись на Каменноостровский проспект, где сплошной лентой двигалась масса экипажей. Ранней весной этот проспект является главной петербургской артерией, и Честюнина невольно заразилась общим настроением. Конечно, лихачи преступная роскошь, но как хорошо мчаться вихрем... В воздухе чувствовалась какая-то поджигающая весенняя бодрость, хотя деревья только еще начинали распускаться. С моря дул легкий ветерок. Нева, как всегда, была такая полная, точно налитая. -- Ах, как хорошо!-- шептала Катя.-- Ефим, на Елагин... Дачи уже были готовы к лету, шоссе исправлено, дорожки посыпаны свежим песком -- одним словом, всё было готово в ожидании быстро наступавшей весны. По дороге обогнало несколько кавалькад. Катя провожала их глазами с тайной завистью. -- Маня, ты любишь ездить верхом? -- Не умею сказать, потому что никогда не испытала этого удовольствия. Потом Катя толкнула локтем и шепнула: -- Смотри, нас сейчас обгонит белокурый офицер... Офицер, действительно, обогнал и раскланялся с Катей самым галантным образом. -- Он за мной немножко ухаживал зимой,-- откровенничала Катя.-- Он из остзейских баронов, которые ищут богатых невест. Над бедняжкой кто-то очень зло подшутил, выдав меня за богатую невесту. Ну, потом горькая истина открылась, и барон крайне деликатно отъехал... Мне он очень нравится. Ведь недурно быть баронессой... -- Какие ты нелепости говоришь, Катя... -- У всякого своя логика. Милому барону недостает только денег, чтобы быть вполне порядочным. А я могла бы быть с ним счастлива... Даже смешно, что от таких пустяков иногда зависит счастье всей жизни!.. Ну, для чего деньги вон тому толстому купцу, которого доктора посылают на острова подышать воздухом? Это социальная несправедливость, Маня... -- Помолчи, неудавшаяся баронесса. Скучно. На Елагином они вышли и пошли пешком. Катя сейчас любовалась красивыми яхточками, бороздившими реку, спортсменскими гичками и, по обыкновению, завидовала богатым людям, которым доступны всевозможные удовольствия. -- Ах, как мне хочется жить, Маня...-- повторяла она.-- Я, кажется, готова украсть весь мир. Они обошли pointe, где было много публики и экипажи двигались непрерывной лентой, а потом Катя отдала Ефиму приказание подождать и повела Честюнину в боковую аллею. -- Мне с тобой нужно поговорить серьезно, Маня,-- предупреждала она. -- Ты будешь говорить серьезно? -- Да, и даже очень серьезно. Знаешь, со мной вышла пренеприятная история, и я хотела посоветоваться с тобой... У меня было одно увлечение. Он молодой и хороший человек, но беден и должен был взять место секретаря в одном из уездных земств. Ты понимаешь? Мы вели переписку... у нас всё было уговорено... да. Я ведь только кажусь легкомысленной. И представь себе... Нынешней зимой встречаю одного доктора. Он некрасивый, но такой симпатичный. Сначала я на него не обращала внимания, а потом... Одним словом, я изменила первому, а он продолжает меня любить, и я не знаю, что мне делать. Как ты думаешь, хорошо я делаю? -- Объясниться откровенно, конечно... -- А если у меня рука не поднимается разбить жизнь первому? Много раз собиралась объясниться и не могу. Ты скажи, хорошо я поступаю или нет? Честюнина не знала, что ответить. -- А я тебе скажу прямо: нехорошо и гадко. Да... Есть известные границы для всего, и нельзя играть чужим счастьем. Они присели на первую скамейку, и Честюнина только теперь догадалась, в чем дело. Она страшно побледнела, но, собрав все силы, спросила спокойно: -- Это я обязана Парасковее Пятнице твоей мистификацией? -- При чем тут Парасковея Пятница? Всякий отвечает сам за себя. Если ты догадываешься, в чем дело, значит -- правда. Честюнина тихо засмеялась. -- Какая ты смешная, Катя... И, главное, откуда такой строгий тон взялся? Ну, что же: влюблена в другого, и только. Теперь довольна? И своей Парасковее то же скажи... Разве это зависит от человека? Наконец я просто сама еще не знаю пока, что со мной делается... -- Вот вы все такие тихони. Что же, было у вас объяснение? -- Никакого... -- Послушай, ты не лги. Я всё равно узнаю... Катя совершенно вошла в свою роль и допытывала сестру, тоном великого инквизитора. Это было бы даже забавно, если бы Честюнина могла переменить настроение. -- Вот я иногда болтаю бог знает что,-- продолжала Катя,-- но у меня всё словом и кончается. До сих пор я еще никого не обманула... Самый страшный грех -- это обман. -- Люди больше всего обманывают, Катя, только самих себя, и я, право, еще сама ничего не знаю... -- Вот это мило!.. Зато другие прекрасно всё видят и всё знают... Наконец это возмутительно... Ты только подумай, что ты делаешь? Наконец, каким тоном ты разговариваешь со мной?.. Положительно, я не узнаю тебя, Маня... Ты с ума сходишь. -- Вот это правда... Опять-таки
это зависит не от нас и открывается только тогда, когда человек уже сошел с ума. Вообще, я ничего не знаю и даже не желаю знать. Так и своей Парасковее скажи... -- Несчастная!.. Мне было бы жаль тебя, если бы я еще не уважала тебя. Да, да, да... Это гадко, Маня! Я поеду и сегодня же объяснюсь с ним... -- Он и без тебя всё знает. -- Тем хуже для него. И для чего ты только ехала сюда -- удивляюсь. Выходила бы у себя там замуж, жила бы себе тихо, мирно, счастливо, и всё было бы хорошо. Ведь ты тому еще не написала ничего? -- Нет... -- Так я ему напишу сама... -- Не смеешь. Да он и не поверит никому, даже мне... Вообще, Катя, меня удивляет твое вмешательство в это несчастное дело. Если Парасковее угодно делать глупости, так не брать же пример с неё... Я тебя тоже не узнаю. Катя была неумолима, и девушки простились довольно сухо. -- Я к тебе заеду еще на-днях, и тогда договорим,-- говорила Катя на прощание. -- Можешь не утруждать себя...