— Не виновата твоя Таясь, сынок, — подсела к нему мать. — Ведь мы еще в Месяц Коротких Дней получили из твоего воевавшего места бумагу… Мол, погиб ты в боях. Возле Калинина… города… Нам бумагу уполномоченный читал, я хорошо город запомнила. Помощника Сталина в Москве так зовут. Под Калинином, стало быть. — Мать вытерла слезу с одного глаза, с другого, вновь переживая смерть любимого сына. — А я и не поверила тогда! — Она говорила, а слезы все текли и текли по ее щекам. — Как поверить! Был человек и нету его! Только тонкое дерево с одного удара повалить можно. Щепочку, и ту, бывает, сразу не расщепить… Я так все и думала, что жив ты, сынок… Вот видишь, ты и вправду жив! — Она упала ему на грудь. — О, спасибо тебе, Опаль Турам-Всевышний! Не ошиблась я в своих предчувствиях… Спасибо, что сумел уберечь моего сына, моего мальчика. Вот он — перед моими глазами, живой! — Она села и, уже успокаиваясь, еще раз смахнула слезы краешком платка.
— Ну ладно, мама, ладно… И правда, живой я… — угрюмо сказал Арсин. — Ты мне лучше скажи, как Таясь узнала, что я погиб? А, мама? Как узнала-то?
— Как? — удивилась мать. — Да я же ей и сказала. Ведь она к нам приезжала. Сама приезжала, сынок, перед Новым годом. Вечером. Отец потом ворчал: бесстыжая, мол. А я ему говорю: какая же бесстыжая, если любит она нашего Арсина, бедная, ждать его обещалась… Ну вот, вечером она приехала — чтобы никто, значит, про то не узнал. Я как раз одна в доме была, отец с охоты еще не вернулся. Приехала, значит, на собаках из селенья Ванды. Долго ехала, в дом вошла — будто снежный сугроб… И какая-то она была такая… — Мать примолкли, подменивая нужное слово.
— Какая, мама? — нетерпеливо спросил Арсин. — Больная, что ли?
— Ну, такая, знаешь… Печальная, что ли… подавленная… Как самка чирка, у которой халеи утят сожрали. Вот какая…
— Ну, приехала она, — торопил ее Арсин, пытаясь представить себе эту картину. — И что спросила?
— Даже не раздевалась, снег только маленько у порога сбила… Верно ли, мол, что тебя война убила — так сразу спрашивает. Я из ящичка, что на полке в священном углу, бумажку казенную вынула, ей даю — знаю, что грамотная. Ну, ту бумажку, которая с армии-то пришла… Вот я ей и дала. Читай, говорю, дочка, я тоже послушаю, может, все же неправильная она, эта бумага…
— Дальше, дальше мама…
— А что дальше, сынок? Прочитала она, вся побледнела да как рухнет на пол, будто деревянная стала, и рыдать. В голос рыдала, меня не стеснялась нисколько. А я все думаю: бедный наш Арсин! Ездил он к тебе, про отца с матерью ради тебя забыл, а теперь вот в чужой земле лежит…
Арсин вдруг так рванул ворот гимнастерки, что оторвал пуговицу. Словно и не он только что ничком лежал — одним прыжком у окна оказался, вперился взглядом в ту сторону, куда ушла недавно Таясь.
А мать, подобрав скатившуюся к ногам пуговицу, с жалостью посмотрела на сына и повела свой рассказ дальше.
— Успокоила я ее, как могла, чаю заварила. Так, немножко хотела узнать, что у вас там с ней было, далеко ли зашло… А она будто ничего и не слышит: твердит только, что любила тебя, что не знает, как жить будет…
— И больше она ничего не сказала? — пытал Арсин, все еще глядя в окно. У него чуть было не вырвалось: «Не сказала, что ждет от меня ребенка?» Но все же удержался, не задал вопроса…
— Ничего больше не говорила, — закивала головой мать. — Так, так, сынок, все, как было рассказываю. Чаю попила, собак накормила и обратно поехала, прямо ночью…
— Ах, мама! Да как же ты не остановила ее? Не оставила ночевать? Ведь знала же, что люблю… Сама ведь говоришь: сердцем чуяла — живой я. Почему ж ты ей-то о том не сказала? Может, тогда и она дождалась бы меня…
— Сердце! Сердце, сынок, оно для нас только с отцом вещун, а для людей-то главное — бумага. А в бумаге прописано, что тебя убило. И печать стоит… Кто она мне, чтоб я ей сердце свое открывала?
Нечего было ответить Арсину, он только наяву будто увидел вдруг эту картину: приехала любимая у всех на виду, не побоялась, стоит перед матерью, как раненая важенка, и не может открыться ей… Кой, как больно сердцу!
— А как она все же за Юхура-то вышла? Что, родители ее на калым, что ли, позарились? На оленей? Ну да, у Юхура их много… Десятков пять, пожалуй, наберется. Вот и продали дочку…
— Этого не знаю, сынок. Чего не знаю, того не знаю. Про это не у меня, у ее родителей надо спрашивать. Они выдавали…
— Да она-то, что?! Что у нее — ни языка своего, ни сердца?
— Ну, не знаю, сынок, не пытай старуху. Возьми, да сам у ней и спроси. Хотя что теперь спрашивать, когда уж порог мужнин переступила…