И тут Арсин, все это время неотрывно смотревший в окно, увидел Таясь, взбирающуюся на невысокую горку. На горке она, видно, решила передохнуть — опустила ведра на снег и стала над ними, глядя на дом Арсина…
Вскоре начали набиваться односельчане — все, кто мог ходить, побывали в тот день у них в доме. Прослышав о его приезде, заходили поздравить с возвращением в родные места, задать вопросы, на которые только и мог ответить человек, побывавший там. Арсин словно был сейчас посланцем далекой и страшной войны, всех героев Красной Армии. Убеленные сединами отцы и матери, истосковавшиеся жены, отправившие на фронт мужей — все по очереди спрашивали его, не видел ли он их близких, не встречал ли на фронте, не знает ли, как воюют, не известно ли чего нового об их судьбе…
Что он мог им, однако, ответить, что объяснить? Как расскажешь про огромность войны, которую, даже побывав т а м, и умом-то вообразить невозможно? А что уж говорить про человека на ее тысячекилометровых просторах — война людьми крутит, как зимний ураганный ветер снежинками… Что мог рассказать Арсин? Только как они с односельчанами спешно проходили обучение в одном из военных лагерей под Омском, как затем их раскидали по вновь сформированным сибирским дивизиям…
Он думал, что люди ждут каких-то других рассказов — о том, какая она большая, какая страшная эта война, взявшая стольких молодых, здоровых мужчин. Но односельчане довольствовались и скупыми, стародавними вестями Арсина. Арсин, наверное, острее, чем они, чувствовал, что стал совсем другим; они были простыми, наивными, но это, как ни странно, вовсе не раздражало его, не утомляло, даже радовало… Они были такие же, как прежде, а значит, и мир оставался таким же, как прежде, а не тем, каким он узнал его, — огромным, многолюдным, плещущим кровью и смертью…
До глубокой ночи приходили и уходили люди. Не один чайник вскипятила за это время мать, и печка, их уютная, как и весь дом, старая печка, накалилась, будто яркий закат перед пасмурным днем. Он только тогда и понял, как невелик их бревенчатый дом, какой низкий в нем потолок, настланный из грубо обтесанных досок, когда настоялась в нем такая жара, что даже заслезились заледеневшие окна…
Да, чуть ли не все селение Порават побывало в этот вечер в доме Арсина, но что были ему все эти люди, если не приходила, мельком даже не заглянула его Таясь… Он говорил, объяснял что-то, как умел, а сердце его, словно аорта, проткнутая острым ножом, истекало кровью. Почему она не пришла? Не смогла? Разлюбила? Сердце распирало грудь, и тогда становилось тяжело дышать, кружилась голова, и только огромным усилием воли он сдерживал себя, чтобы не сорваться, не выскочить на улицу, не помчаться ошалело к дому Юхура, где жила теперь его Таясь, единственная на свете любимая женщина. Ах как бы хотел он, как прежде, крепко обнять ее, прижаться к ее сладким губам, сказать, чувствуя, как бьется ее сердце: «Таясь, ты же видишь, как я люблю тебя. Я тебе все прощаю. Только вернись ко мне. Останься со мной…»
Он рассказывал, отвечая на вопросы и даже улыбался, а думал все о своем, и от этих одолевавших его мучительных мыслей, у него мутнело в глазах; порой он переставал понимать, где находится — тесен был ему родительский дом… Скорее всего, Арсин и поддайся бы терзавшим его чувствам, выбежал бы на улицу, ища встречи с Таясь, если бы… Если бы не заявился, на ночь глядя, ее муж, председатель колхоза Юхур Кельчин…
По тому, как он смотрел на Арсина, можно было понять, что пришел он не просто взглянуть на вернувшегося с того света фронтовика, что знает что-то важное о нем, об их с Таясь отношениях. Правда, Юхур ни словом об этом не обмолвился, но когда кто-нибудь из соседей — в шутку ли, всерьез ли говорил, что теперь солдату можно и жениться, председатель прямо-таки впивался в его лицо ревнивым взглядом, будто собираясь сказать: «Не морочь людям голову, Арсин. Какая там женитьба! Я все знаю. Знаю даже то, что ты до сих пор мой соперник…»
От этих колючих бесцеремонных взглядов Арсину становилось не по себе. Правда, он старался не показывать этого, но то и дело ловил себя на том, что к месту и не к месту начинает вдруг натужно смеяться, невпопад говорить, ни с того ни с сего грубо отвечать на вопросы о том, что собирается делать дальше… Он еле дождался, когда Юхур наконец ушел…
Всю ночь проворочался Арсин на оленьей шкуре, до рассвета не сомкнул глаз, думая о Таясь, о том, что с ними будет дальше. Не красть же ее теперь, мужнюю жену?.. Или самому уехать куда-то, скрыться? Даже за тот краткий миг, что видел ее в окно, Арсин понял: Таясь в положении. Замуж она вышла, как сказали родители, месяца два назад и, стало быть, ребенок его, его — не Юхура… Эта мысль терзала Арсина, нестерпимо жгла душу.