Сердце его сжалось от той муки, которую услышал он за этими словами, муки, которую носила она в себе все эти дни. Но спросил бодро, делая вид, что не понимает, о чем она.
— Что значит как? — и успокаивающе положил ей на плечо руку. — Как жили, так и будем жить…
— Ты же знаешь, Арсин, про что я… Как мы без ребеночка-то жить будем?
— А-а, — протянул Арсин, выгадывая время. — Вот ты о чем…
— Да, Арсин, да. Об этом. О том, сможем ли мы прожить без ребенка! — Она откинула теплую ягушку, придвинулась ближе и, оперевшись на локоть, пристально посмотрела ему в лицо, на которое падали тусклые отблески печного огня, — Таясь любила натопить на ночь как следует. — Я понимаю, Арсин, конечно, трудно говорить об этом… Ты ведь прекрасно знаешь, что я, я во всем виновата. Ты ничего не скажешь, но я ж не безмозглая, я ведь нутром чувствую, как тебе ребенка хочется. Да и не слепая я, вижу, когда приходим к подруге моей Уят Нэ, как у тебя сразу при взгляде на ребятишек глаза загораются. Словно солнцем вспыхивают. Вспыхнут, а потом черная темь, как туча, на глаза твои набежит… Только я это вижу и только я знаю, отчего так… — Она горестно вздохнула и быстро провела рукой по глазам. — Знал бы ты, какая зависть меня охватывает, когда ты ее ребенка берешь на руки… Ох как бы я хотела, чтобы это был мой ребенок! Мой и твой, Арсин. Как я просила ребеночка у Куркут Ики — Бога Жизни, как просила! — Она еле сдерживала рыдания, и Арсин попытался успокоить ее.
— Что ты, Таясь? Зачем так говоришь, зачем бередишь себе душу?
— Так и говорю, как думаю, Арсин. Я же знаю, ты хоть и не скажешь сам, не упрекнешь меня, но мне-то от этого не легче. Ведь дом без детских голосов — все равно, что дерево, лишенное корней. Все равно раньше времени засохнет… В общем, я надумала…
— Что ты еще там надумала?
— Не надо так, Арсин. Я долго о том размышляла — не одну пару кисов за это время смастерить бы можно, не одну малицу сшить…
Она вдруг отвернулась от него, вновь накрылась ягушкой, сказала еле слышно:
— Может, тебе оставить меня, Арсин?
— Как оставить? Не пойму что-то, — растерялся он. — Зачем?
— Ну… другую возьмешь. Которая родить сможет.
— Да ты что, Таясь? Ты в своем уме?
— А что тут такого? А то еще одну жену в дом приведи. Вой старик Митри — до сих пор двух жен имеет. Одна — старуха, от которой нет у него детей. И вторая, молодая — от этой два сына, как богатыри растут.
— Ты хоть думаешь, что говоришь, Таясь? Нет, что-то с тобой совсем неладно… Я уже не тот молоденький Арсин, как когда-то, но клятвы нашей у старого кедра не позабыл! — Он поднялся, зажег лампу на столе, присел у постели на корточках. Погладил волосы, с состраданием вглядываясь в ее лицо.
— Да ну, что ты, в самом деле, Арсин, — смутилась она. — Нормальная я. Просто видишь, как все получилось… А теперь мысли в голове все перепутались, как сети, которые скользкий налим в тугой узел закрутил… — Она опять смахнула слезы. — Это какой-то нечистый меня малость ума лишил. Не бойся, Арсин, не буду больше так, не обижайся.
Они еще долго говорили в эту ночь. Трудно — словно длинную трехстенную муксуновую сеть ставили. И уж под утро порешили, что Таясь сходит к вдове Окуль, у которой прошлой осенью провалился под лед муж. Уже после этого несчастного случая, в Месяц Ветров, родила Окуль сыновей-близнецов. Четверо у нее стало. Нелегко ей, бедной, с такой артелью управляться. Так может, отдаст им одного сына? И Окуль полегче, и у них в доме детские ножки топотать будут… Может, согласится?
К несказанной радости, Окуль уступила горячим просьбам Арсина и Таясь…
Вот эта-то пора их с Таясь жизни и вспомнилась Арсину, склонившемуся над олененком, которого родная мать отказалась признать своим.
— Ну, что ж с тобой поделаешь? — сказал он, вставая с сугроба. — Донесу, так и быть, в последний раз до избушки. А завтра, думаю, сам ножками затопаешь. — Арсин опять завернул олененка в брезентовый плащ и, взяв на руки, понес к зимовью.
У дверей постоял немного, решая: оставлять или не оставлять олененка на улице. Решил не оставлять — занес его в дом. Олененок обрадовался теплу, затопал копытцами. Арсин тем временем сходил к мерину, стряхнул с него снежную пыль и пошел к стожку сена. Кинул Бурану целую охапку, принес с протоки воды, напоил его.
Вот теперь можно было позаботиться и о себе самом. Он натопил печку, вскипятил чайник, съел положенные по норме две сушки. Одна досталась и Акару. От чая разлилось по всему телу приятное тепло, даже на пустой желудок неумолимо клонило в сон.
«Вроде, пока все нормально, — сказал себе Арсин, устраиваясь на нарах. — Стадо на месте. Помощников своих накормил. Можно и полежать немного, а дальше — видно будет… Хорошо бы, конечно, вздремнуть… Поспать бы, сил поднабраться. Сон в моем положении — дороже золота…»