«Сейчас поднимут Старика», — определил Пиляп, взводя курки своей двустволки, и забормотал свое обычное заклинание:
— Остановитесь, Старик, остановитесь…
Зверь послушался, на расстоянии броска аркана вдруг резко притормозил и присел — словно опрокинулся на задние лапы.
Пиляп прицелился, задержал дыхание и хотел было уже нажать на спусковой крючок, но… не выстрелил.
Как он мог забыть, безмозглая голова, что шатун должен быть седьмым?
— Не нужны вы мне… Уходите! — сказал он Старику, по древнему хантыйскому обычаю обращаясь к нему на «вы».
Несколько долгих, как вечность, секунд они пристально смотрели друг на друга — человек и зверь. На мохнатой шее медведя отчетливо виден был ободок.
Но вот Старик двинулся на Пиляпа…
Охотник выстрелил в воздух.
Медведь рявкнул, подскочил на месте и… побежал.
— Кой! Кой! — завопил ему велел Пиляп. — Быстрее! Кой!
Старик вихрем промчался по косе и скрылся в лесу.
Пиляп вытер ладонью вспотевший лоб: только сейчас он почувствовал все неимоверное напряжение этих минут.
Когда прибежали Мартин с Пелей, он без колебаний соврал:
— Промахнулся!
Это была его первая встреча с белошеим мойпаром.
А когда же произошла вторая? Кажется, осенью, вскоре после того, как Пиляп вышел на пенсию и ездил в Салехард к глазному врачу. Он вернулся из города в начале Месяца Подъема Щекура.
Воспоминания охотника прервал выстрел. Это Мартин отводил душу, стреляя пролетавших над косой уток. Да, место для охоты они выбрали удачно…
Пиляп вышел из палатки, выплеснул на землю испитый чай.
Ветер стих. Вода на протоке блестела и лоснилась, словно смазанная жиром. Вечернее солнце неподвижно застыло, усевшись на оленьи рога лесных верхушек. Закат горел, как раскаленные бока железной печки. Со стороны речушки Сорт-Ёх тянуло весенней сыростью.
Погода для охоты тоже была подходящей.
Можно было от всей души радоваться этому дню, но бродяга с белым ободком на шее вторгся на их территорию и теперь грозил сорвать им охоту.
Пиляп казнился, что не узнал его сам — видно, подвело-таки зрение. А Старик, конечно, разглядел, кто поднял на него ружье и ранил в бедро. Недаром он так пристально смотрел на него сегодня из-за протоки! Он-то хорошо запомнил Пиляпа!
Сердце старого охотника исходило тревогой.
Он облегченно вздохнул, когда из тальника наконец вынырнул Мартин с целой связкой дичи.
— Садись, садись, — Пиляп захлопотал у костра. — Сейчас я тебе чаю согрею.
Но и Мартин, видно, неотступно думал о мойпаре.
— Простить себе не могу, что промазал! — сказал он, бросая добычу на землю. — Это же не медведь — преступник! Ведь ты знаешь, что он натворил в поселке Питляр?
— Знаю, — помолчав, глухо отозвался Пиляп и схватился за трубку: она всегда успокаивала его в такие минуты.
— Слушай, — не унимался Мартин, — а прошлой осенью, на Мелексимском сору, мне Ипринь говорил, вы с ним охотились, медведи вам попались — этого среди них не было?
— Был, — опять помолчав, сказал Пилим.
— Расскажи подробнее.
Пиляп сделал глубокую затяжку.
— Лил дождь. Мы забрались с Ипринем в палатку. Сидели, чай пили. Что еще делать в такую погоду? Вдруг что-то как бы ударилось о брезент снаружи. Сильно ударилось. Я хотел выйти, а Ипринь говорит: «Брось, это сушняк ветром свалило». Сидим, пьем чай. Вдруг собака залаяла — Нявар мой. Потом слышим Старик заревел. Схватили мы ружья, выглянули из палатки…
— Ну и что?! Что вы увидели?! — Мартин сгорал от нетерпения.
— Медведицу увидели. И двух медвежат. Притихли, смотрим.
— А потом? Потом?
— Из пырея Старик вывалился. Страшный, лохматый. Медведица, и та его испугалась: так и шарахнулась. И детей в кусты погнала.
— Так это что же — наш шатун был?
— Похоже, он.
— С белым ободком?
— С белым.
— И что же вы?
Пиляп выпустил изо рта струю сизого дыма:
— А что мы? Погрузили в лодку палатку, взяли Нявара да уехали… Их все же целая семья была…
— Да-а, — протянул Мартин. — Если медведица с медвежатами, тут уж надо поскорее сматываться. Что верно — то верно.
Пиляп усердно попыхивал трубкой, уставясь взглядом на полыхающий закатным жаром солнечный диск. Лучше бы Мартин не поминал того, что взбудоражило весь поселок Питляр, — теперь впереди бессонная ночь…
В прошлом году кто-то повадился разорять неподалеку от поселка древнее родовое кладбище. Ханты не роют глубоких могил — их заменяет невысокий, с оленью нарту, деревянный сруб, закрытый сверху досками и плотно заложенный мхом.