Вернулись в избу. Надо было одеться потеплее да пойти проверить сети. Но оба отчего-то медлили — ведь ночной гость был явно неподалеку.
— Ай! — вдруг воскликнул Пиляп, схватившись за левый висок. — Ай! Как стрельнуло!
Это была плохая примета.
— Напрасно ты так, — упрекнул он собственный висок. — Зачем несчастье пророчишь?
Пиляп снова представил злобные глазки старого знакомца — медведя с белым ободком на шее. Не иначе как беда придет от него…
Опасаясь за своего племянника — у Митри как-никак жизнь впереди, — Пиляп решил, что пора, наверное, заканчивать промысел. Разве только напоследок еще разок закинуть сеть, чтобы увезти домой свежей рыбы.
— Поедем на плавной песок, — сказал он Митри. — Там более серьезная рыба ловится.
Нумпан, плавной песок, лежит километрах в трех от Ханты-Питляра, вверх по Оби.
Митри, пока ехали, подготовил сеть.
— Попадись, попадись большой осетр, попадись, попадись большая нельма! — приговаривал Пиляп, забрасывая в свинцовую воду конец сети.
И река словно послушалась старика. Вскоре они вытащили с десяток крутогорбых муксунов и одного икряного — килограммов на тридцать — осетра. Какая удача! Осетр настолько заплыл жиром, что боковые хрящи его еле видны.
Пиляп даже усомнился вдруг в верности недоброй приметы, встревожившей его утром. Сбудься она, вряд ли бы так расщедрилась кормилица Обь!
Осетр бревном лежал на дне лодки, она даже осела под его тяжестью.
По древним обычаям ханты, поймав осетра, сразу идут на кладбище навестить близких. Четыре года назад, в глубокой старости, скончалась мать Пиляпа. Покоится она неподалеку от родного села Ханты-Питляр. Самое время проведать ее, угостить хорошенько, показать, как удачлив в рыбной ловле ее сын…
…Вернувшись в избу, они разделали осетра и, выбрав самый лучший кусок, положили его в мешок. Прихватили еще четырех вяленых муксунов, несколько рябчиков. Пиляп достал из чемодана припасенную еще в Питляре бутылку марочного портвейна.
Приплыв к кладбищу, прежде, чем пойти к могильному срубу, Пиляп отстегнул и бросил в лодку свои широкий кожаный ремень, украшенный четырьмя медвежьими клыками — по числу приведенных им мойпаров.
— Зачем ты это сделал? — поинтересовался Митри.
— Не хочу мать пугать, — кивнул в сторону сруба Пиляп. — Если она увидит клыки — ни за что не подойдет к нашему угощению. И тогда не узнает, на что я еще способен. Набери-ка в ведро воды да чайник возьми…
— А вода для чего?
— Мать угостится — захочет чаю попить.
Митри зачерпнул в эмалированное ведро воды, и они зашагали вверх по прибрежному склону.
Пиляп шел к могиле матери справлять поминальный обряд, но настроение у него, как ни странно, было светлым, приподнятым. Его грело горделивое чувство, что он исполнит этот обряд достойно, как настоящий мужчина — рыбак и охотник — и что не зря, значит, живет он на белом свете.
Маленькое лесное кладбище густо заросло кустарником и травой, что сейчас, осенью, топорщились высохшими прутьями и будыльями. Только мшистые верхушки срубов еще бархатно зеленели среди присыпанных сентябрьским снегом голых ветвей. Многие холмики были тут Пиляпу знакомы. Проходя по кладбищу, он, по хантыйскому обычаю, постукивал кулаком по крышкам срубов, под которыми покоились его близкие и дальние родственники.
— Надо же всех поприветствовать! — объяснял он племяннику. — Вот, смотри! Когда-нибудь и со мной будешь так здороваться.
Впереди, гордо вскинувшись ввысь, словно часовой на карауле, встала темная густохвойная ель. Еще несколько метров, и Пиляп склонит голову у последней материнской постели.
Он откинул капюшон малицы и зашагал быстрее.
Митри немного поотстал, давая возможность дяде побыть одному. Он даже отвернулся, но тотчас вздрогнул, услышав хриплый крик.
Бросившись вперед, Митри увидел застывшего в ужасе Пиляпа, — тот даже не опустил ноги, поднятой для очередного шага. Лицо его было страшно искажено.
— Что?! Что случилось?!
Говорить Пиляп не мог — губы его дрожали. Он только указал рукой вниз.
Митри перевел взгляд и тоже оторопел.
Могильный сруб был взломан. Кругом валялся раскиданный дери, поломанные доски, домашняя утварь, которую ханты обычно кладут в свои захоронения. Внутри чернел искромсанный, помятый гроб.
Они, оцепенев, долго стояли молча, не решаясь приблизиться к могиле.