Медсанбат в городе пользовался дурной славой, и новый его командир должен был сам первым всё увидеть и узнать, по известному принципу: «Лучше в откушенном яблоке найти целого червяка, чем половину».
И вот этот-то обнаруженный в спелом яблоке червяк сейчас и точил ему сердце.
4
Там всё было сложно, непросто, в его батальоне.
Петряков шел один из комнаты в комнату, никому не известный, никем не спрошенный - у них даже не было часовых в воротах, - и с удивлением рассматривал низкие потолки, узкие, душные переходы, деревянные скрипучие лестницы, коридоры, прихожие, тупички. Казалось, сам воздух старого дома, в котором расположились медрота и штаб, до отказа был насыщен тревогой, грозовым электричеством: тяжко, душно, темно. Большие трёхстворчатые венецианские окна, самой конструкцией своей обязанные давать много света, сверху донизу заплетены лиловым вьюнком, и от этого в комнатах - зеленоватая мгла, а в ней странные шорохи, тени, грудной женский смех, шаги босиком...
Он ходил из комнаты в комнату - и никто этому не удивлялся, не вставал при виде командира.
В женских спальнях зелёной спиралью кружил ядовитый махорочный дым. Кто-то спал на полу, на соломе, в смазных сапогах. Тут же рядом, в углу - шелуха от подсолнечных семечек, чешуя от воблы, окурки.
До сих пор Петряков представлял себе: батальон - это роты, командиры взводов, старшины. Развод караулов. В шесть - подъём, в двенадцать - отбой. Это утренние и вечерние поверки. Это запах холодной стали и смазки. Это чёткий грохот сапог по булыжнику: «Вставай, страна огромная...» Это белоснежные тугие халаты, крахмальные шапочки на самую бровь. Тихий говор. Блеск начищенных инструментов. Острый запах эфира и йода. Это ритм, безупречный, как у хронометра. А здесь?..
В коридоре накрашенная девица с прической а-ля Карла Доннер повела в его сторону русалочьими глазами: «Вы ко мне?»
Он шарахнулся в сторону, скрипнул зубами. В темноте услышал злой женский голос:
- По Женевской конвенции ни врач, ни сестра не имеют права стрелять. А нас обучают: стебель, гребень, рукоятка... «А мулек? Где мулек?» Ну, я завтра ему, рыжему чёрту, скажу!..
Командир батальона злобно хмыкнул.
Пробираясь из-под Бреста через болота, лесами, он с товарищем по полку наткнулся в берёзовой чаще на разгромленный немцами медсанбат. Брезентовые палатки были как лапша исполосованы ножами. Раненые, добитые выстрелами в лицо, лежали чёрной, обугленной грудой на залитой солнцем поляне. Их сложили в костёр, как дрова, и облили бензином. Но сгорели они не все: наверное, помешал дождь. Медицинские сестры лежали голые, растерзанные, с выколотыми глазами.
Почему-то в том лесу никто из фашистов не вспомнил о Женевской конвенции!
- А мы её, кажется, эту конвенцию, не подписывали, - сказал другой женский голос. - И потом... как ты можешь так равнодушно: стрелять - не стрелять? А я непременно буду стрелять. Они сами сюда пришли. Мы их не звали. От меня, например, им не будет пощады.
А рядом в темноте - звонкая пощечина, глухой девичий всхлип:
- Ах, сволочь! У своих воровать?
Петряков кинулся по лестнице вниз, в темноту. Постоял на крыльце, отдышался. Взял в руки повод, прижался лбом к мохнатому круглому боку Ястреба: «Вот ты, Ястреб, разумное существо, ответь мне, скажи: что здесь от бога и что от... диавола?! А? Не знаешь? А мне каково?..»
Сейчас Петряков хмуро сидел за столом, молчал, хрустел пальцами.
Надо ехать.
Всё равно уже ничего не изменить.
Лесная счастливая его жизнь кончилась. Что там ждёт впереди - и цыганка не угадает.
- Распутье да раздумье - сколько ни стоять, а надвое не разорваться, - рассудительно посоветовал Железнов. - Если хочешь к утру поспеть, скажи писарям, чтоб документы заготовили. А то не управятся...
- Да, сейчас. - Петряков кивнул головой и не двинулся с места.
Он набил свежим табаком свою чёрную трубку. Уж где-где, а здесь, в полку, он всегда был как дома. Ему ли спешить покидать этот дом!
Вытянув раненую ногу, он сел поудобнее, чтобы дать ей перед дорогой отдохнуть.
Шубаров, бросив беглый взгляд на Петрякова, негромко спросил командира полка:
- Моть, а Моть? Слушай!.. Отдадим ему Ястреба, а? Ну куда ему... пешим? - Комиссар кивнул на не гнущуюся в колене ногу Ивана Григорьевича. - Пропадет ни за грош! Совершеннейший ведь инвалид.
- О чём речь! Ястреб его. Пусть берёт.
- Бери, Ваня - сказал Шубаров. - Может, всё лишний раз к нам сюда занесет... По знакомой дорожке!
Петряков помолчал. Потом коротко кашлянул. Ответил отрывисто:
- Спасибо. Возьму! - и грузно поднялся с табурета.
Чтобы скрыть нахлынувшее волнение, он отвернулся, стал шарить в углу, в общей куче плащей и шинелей свою шинель. Нашёл, накинул её на плечо и направился к выходу.