Он ходил теперь самой ближней и самой опасной дорогой на огневые: здесь постреливали с деревьев немецкие «кукушки». Пусть скорее убьют, и всё будет кончено, вся эта мука.
Мир казался Кедрову пронзительно хрупким, а зелень весны - неестественной, оглушающе громкой. Он жил машинально, автоматически.
- Товарищ гвардии подполковник, пора отправлять сводки в штаб.
- Хорошо, отправляйте.
- Вы обедали сегодня?
- По-моему, да.
Какие-то ценности были утрачены. Вокруг всё было то же, и люди его окружали те же, и те же дожди летели на землю, и тот же дым поднимался над разрушенным вражеским складом боеприпасов или над дотом. Но всё это было за плотной преградой из невидимого стекла - леденящего, неощутимого.
Но однажды он шёл не спеша по дороге. Его обгоняли конные, пешие. Потом, обдавая шматами грязи, громыхая и лязгая, прошел мимо танк. И Кедров удивился. Танк разбил стеклянную тишину. Под хоботом его пушки весны уже не было. Были грязные, молодые лица танкистов, был запах газойля и солярки, идущий из чрева машины. Но всё это была уже не весна, а какое-то странное время года, у которого нет ни лугов, ни листьев, ни солнца, ни неба. Одна только война.
У войны всегда есть только война.
И Кедров как будто очнулся, подумал: нет, жить всё-таки надо! Жить надо хотя бы уже потому, что он идёт сейчас по смоленским полям. А там, впереди, ещё есть поля Белоруссии и Литвы, и белый и розовый клевер Восточной Пруссии, и серые громады кварталов Берлина, и рейхстаг, и Аллея Победы - набитый осколками песок на дорожках Тиргартена: он будет так хорошо хрустеть под солдатскими сапогами.
Он вспомнил, как однажды Наташа сказала:
- Человек - это тот, кто заплачет не над своей, а над чужой болью.
Тогда он посмеялся над её «философией». Сейчас он посмотрел вслед уходящему танку и сурово подумал: «Зажми, Алексей, свое сердце в кулак! Да покрепче... Не давай ему воли. Ты такой не один... Пора приниматься за дело!»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Подошло лето, отупляющее своей влажной жарой.
Иногда набегают недолгие грозы, но и после них не легче дышать. Иногда дует горячий ветер, приносит гряды облаков, но жара остается жарой, и тогда и небо и фронт пугают своей тишиной, неизвестностью. Что за ними таится? Что нас ожидает?
Наша рота давно уже кончила свой участок лежнёвки. Теперь мы строим мост на Вазузе. Но дело движется плохо. Не хватает сильных, здоровых людей, их всех поглощает передний край. Не хватает строительной техники, материалов. Редкий, ленивый стук деревянной «бабы», забивающей сваи в речное дно, раздражает меня.
Как-то в полдень Фёдор Силантьев ввалился ко мне в санчасть, ещё с порога приказал:
- Собирайся! Едем в штаб батальона, на партсобрание. Говорят, тебя будут в партию принимать. Это правда?
- Коли говорят, значит, правда.
- Вот не знал. Ну, будь готова. Я пошёл за конями.
Но когда я уже собралась, он пришёл и встал на пороге в сомнении:
- Ну что, едем? Иль нет? Не раздумала?
- Как не едем? Да вы что?! Едем, конечно.
- Смотри, будет гроза.
- Ну и что?
- Ничего. Погляди на Вазузу.
Но Вазуза показалась мне очень спокойной. Ничего я в ней нового не увидела, когда переезжала на лошади вброд с одного берега на другой. Вода была лошадям по бабки, тихо морщила прибрежный песок.
Я ехала и всё подгоняла коня, радуясь, что увижу на собрании Женьку: нас ведь вместе с ней должны в партию принимать. Кандидатами в члены мы с ней стали ещё в медсанбате. Но вступить в партию у себя в отряде, где нас знали, мы с ней не сумели - так спешно расформировали отряд. И я давно уже думала, что на моём и Женькином заявлении и на анкетах теперь стоит большой крест, всё придётся опять начинать сначала, мало ль важных бумаг пропадает и в более тихое время?! Но бумаги нашлись.
И вот волнующее известие и ухмылка Силантьева.
Ну, не знал и не знал. А если б и знал, что случилось необыкновенного?
Мне кажется, он всех своих подчиненных примеривает по себе: «Нет, я лично не полезу в огонь. Неужели же он полезет?! Сроду этому не поверю!» И не верит. И бывает рад, когда его мнение подтверждается жизнью. Тут он счастлив. И очень обижен, расстроен, когда оно отвергается окружающими. Все не правы, один только Фёдор Силантьев прав. Да ещё скажет: «А вот посмотрите! Тогда поздно будет...»
На собрании я сижу в углу, за большой русской печью, и оттуда слушаю, что обо мне говорят. Говорят в общем правильно, и хорошее и плохое, нередко склоняясь скорее к плохому. И я, чувствуя всю справедливость уже сказанного обо мне, ко всему остальному отношусь невнимательно и, притихнув, сижу, ожидая исхода.