Когда помкомвзвода Лева Писаревский выстроил разведчиков, я подошла и сказала им:
- Хлопцы, за мной!
Мы вошли в осенний разреженный лес, ещё полный малиновых и оранжевых листьев. На опушке я остановила бойцов.
- Вот что, ребята! Дело есть. Человек один ранен. Нужно нарвать очень много цветов. Самых хороших, какие ещё уцелели. Вот так цепью ступайте в лес и без букета не возвращайтесь. Жду вас на поляне. Даю вам сроку... Ну, сколько же? Часа два. Но не больше. Мне срочно надо.
Хлопцы, как тени, растворились в белёсом тумане.
День вставал солнечный, золотой, совсем не осенний. Я прошла по дороге и остановилась на жёлтой поляне, заросшей кустами шиповника. Каждая игольчатая его ветка была в красных завязях ягод. Финкой срезала самую красивую, усыпанную ягодами ветку, подумав при этом: «Положу её в середине букета. Пусть наколется: будет знать, как цветы от меня получать!» - и весело засмеялась. Но укололась сама и долго сосала палец.
Почему-то я жду с нетерпением встречи с Кедровым. При нем мне не хочется думать о жестокостях жизни, говорить о другом человеке: «Это только моё». Мне нравится его большелобое, простое лицо, озаренное мягкой улыбкой. Алексей Николаевич суров, даже очень суров. А вот всё же всегда после него остается удивительное впечатление мягкой улыбки!
3
В палату к Кедрову я вваливаюсь с огромным букетом осенних полевых цветов. Это целый сноп. Я везла его, широко обхватив, как ребёнка, руками.
Главный врач ввёл меня к Алексею Николаевичу и пошутил:
- Вам подножный корм привезли.
Тот рванулся навстречу в кровати, весь крест-накрест в широких белых бинтах.
- Шура? Вы! - И замолк, побледнев. Как будто налетел на невидимую преграду.
Я стою и молчу.
Сколько раз за войну - и потом за всю дальнейшую мою жизнь - приходилось мне подходить к изголовью больного! Сколько раз я клала на тумбочку яблоки, полевые цветы, поправляла подушку! Это было и долгом самой искренней дружбы, и скорбным смешанным чувством, когда ты равнодушен к чужому страданию, и будничной, повседневной тяжёлой работой. Но сейчас... Зорким, опытным глазом я подмечаю: здесь всё чистенько, очень уютно, тепло. На столе, в вазочке, георгины. Уж где моим чахлым ромашкам и голубому цикорию сравняться с этим роскошным, жирным цветком!
Но Кедров говорит главврачу:
- Попросите зайти ко мне срочно Марусю.
Тот уходит.
Маруся, красивая, розовощёкая девушка, появляется на пороге.
- Вы меня звали, Алексей Николаевич?
- Да. Пожалуйста, замените цветы.
- Но эти совсем ещё свежие, живые. И такие красавчики! - Она с жалостью смотрит на вазочку и с ненавистью на меня.
- Я вас попросил: замените. Сделайте так, как вам сказали.
Маруся, обиженная, уходит, держа вазу с георгинами, как драгоценность. Потом возвращается и вносит её снова с моими ромашками, в сердцах двигает по столу.
Посопев, постояла, вытирая с тумбочки ка-кие-то невидимые пылинки. Наконец, ушла.
Я сажусь на край стула и чувствую себя связанной, не знаю, что сказать.
Кедров прикрывает набухшие веки. Говорит негромко, неторопливо:
- Шура, я старый солдат. Не подумайте, что сказал вам неправду. У меня было такое время, когда мне казалось, что больше незачем жить. Да, да! Именно так. Вы не ослышались. И если бы не война... Не знаю. Наверное, поднялась бы рука на себя.
Я слушаю его, стиснув руки. Да, я знаю. Кто не знает, вся армия знает, что у Кедрова умерла молодая жена.
- Так вот, - продолжает он, помолчав. - Я давно уже отвык от хорошего, доброго. И если б не вы... - Он вдруг умолкает.
- Нет, я не добрая, Алексей Николаевич!
- Мне лучше знать.
- Нет, нет, не желаю вам такой доброты! - повторяю я и поднимаюсь со стула. - Давайте лучше не будем об этом говорить. Я прошу... Иначе уйду.
- Хорошо. Я не буду.
Он очень обижен.
А я расстроена, опечалена.
Наш сегодняшний разговор оставляет в моей душе какую-то боль и неясность. У меня возникает такое чувство, как будто я зашла не в ту дверь. Я даже не знаю, что со мной теперь будет.
- Мне пора. До свиданья! - говорю я ему и поспешно отодвигаю свой стул.
- Ну куда вы так быстро? Погодите...
- Мне надо идти. Я спешу!
- Если так... До свиданья, Шура! Счастливый вам путь!
Он протягивает мне руку, тяжело опускается на подушки. Лицо его сразу стало потускневшим, пергаментным.
Я выхожу из дома, стою на крыльце. Мне кажется, я только что совершила непоправимую глупость, которую уже ничем никогда не исправить. Нет, не надо мне было приезжать сюда!
4
Через неделю где-то в дороге меня догнал наш штабной почтальон на заезженной лошаденке. Он мне подал конверт, усмехнулся: