Кто-то кашляет там, за дверью, гремит щеколдой. Даже не спрашивает, кто идёт.
- Александр Игнатьевич, вы дома?
- О-о, Шура! Дома, дома, как видишь!
- Можно к вам?
- Заходи, гостьей будешь! Давненько я тебя не видал! Сейчас будем ужинать.
Невысокий человек с двумя большими звездами на погонах впускает меня в комнату. Волосы его серебрятся. Лицо в резких складках. Две из них, самые глубокие, почти чёрные, в углах рта.
Он глядит на меня спокойнейшими, безмятежными глазами, как будто так это и надо: чтобы я среди ночи пришла к нему ужинать.
Он ставит на стол, накрытый газетами, две тарелки, снимает с печки дымящийся котелок. Там что-то вкусно пыхтит и булькает. Я мою под умывальником руки.
Мы садимся за стол.
- Ты откуда?
- Из ремонтных мастерских. Да вот припозднилась...
- Ну что, с повышением тебя в должности?
- Да.
- Хорошее дело! В политотделе повеселей! Не то что в полку.
- Мне в полку тоже было достаточно весело.
- Ну всё же...
Мы едим нечто вроде харчо, вкуснейшее варево, и разговариваем о буднях дивизии: кто куда ездил, кто ранен, кто вернулся из краткосрочного отпуска. О моих комсомольских делах. О начальнике политотдела красавце Шокольском, которого, говорят, у нас забирают в поарм. А я всё думаю об одном: об идущем сейчас в тыл Комарове. О моей чёрной тайне, которой я ни с кем не могу поделиться.
После ужина Александр Игнатьевич моет посуду, закуривает, а я расставляю на доске шахматные фигуры.
- Ты чего-то сегодня хмурая, - говорит Александр Игнатьевич, - Что случилось?
- Ничего.
- Вот и врёшь. Я же вижу.
- Да нет, ничего. Всё нормально.
- Ну, ну. Тогда не зевай! Ходи.
Александр Игнатьевич тоже делает ход и поглядывает на меня из-под нависших бровей.
- Шура!
- Да.
Он мне делает мат в три хода.
- Что с тобой? Ты влюбилась?
- Сказать честно? Разлюбила!
-- Кого?
- Себя.
- О, это уже кое-что! Это страшно, - шутит он, усмехаясь одними глазами.
А я говорю:
- Да, довольно-таки страшновато.
- А конкретней?
- Да так. - Я всё ещё мнусь. Но тайна душит меня, она сама подступает к горлу.
- Ну, рассказывай, чего натворила! - говорит он и сворачивает длинную козью ножку. Закуривает.
И я начинаю свой недолгий рассказ. Очень сбивчивый. Торопливый. Мне кажется, я тоже запуталась в трагических обстоятельствах этой ночи.
Александр Игнатьевич сидит за столом, неловко согнувшись. Козья ножка погасла.
- Это всё? - говорит он, дослушав.
- Пока всё.
- Ну что ж... Бывает!
- Что бывает?
Александр Игнатьевич перемешивает фигуры, укладывает их одну за другой в доску, запирает крючком.
- На войне всё бывает.
- А если он до Москвы дойдёт?
- Не дойдёт. Ему не дадут дойти.
- Да, я тоже так думаю. Но ведь он пробирался сюда - и дошёл. Кто знает, куда он дойдёт?
Собеседник мой подумал и ответил серьёзно:
- Куда надо, дойдёт. А куда не надо, его не допустят.
- Вы уверены в этом?
- Уверен.
Мне кажется, он знает об этой истории гораздо больше, чем я. Меня это несколько успокаивает. Но взгляд невольно сам устремляется на забитое сеном окно, за которым декабрьская ночь, серый снег и изрытая гусеницами дорога. Там, по этой дороге, по нашей советской земле, сейчас идёт, крадучись от поста к посту, человек. И за ним такой чёрный, словно угольный, след на свежем снегу.
Он не должен дойти...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Штаб армии стоял уже в Польше, на Висле, когда Кедров после очередного ранения прибыл из госпиталя.
Он явился доложиться начальству. И в каждом отделе штаба, куда заглядывал, его тискали, целовали, хлопали по плечам, повертывали перед окошком всеми боками, чтобы убедиться окончательно: да, жив, здоров Алексей Николаевич и снова готов воевать, хоть куда!
- А мы уж думали, ты от нас навсегда, - заметил начальник оперативного отдела полковник Якимов, разглядывая Кедрова.
- В инвалиды, что ль? - пошутил Кедров.
- Ну, не в инвалиды, а так. Мало ль куда. На Третий Украинский. Иль к Баграмяну. От такого, как ты, я думаю, никто не откажется!
- Да уж нет. Я снова сюда, - смутился Алексей Николаевич. - По старой памяти. Было дело, предлагали хорошую должность. Но я отказался. Сказал, что без вас никуда.
- И правильно сделал, - прогудел высокий, длиннолицый Оськин, член Военного совета армии. - Дивизия тебя ждёт. Народ там хороший. И мы тоже здесь неплохие. - И он засмеялся раскатисто, самодовольно.
Просидев целый день в прокуренных комнатах отделов и наслушавшись всяческих новостей, узнав обстановку на фронте, Кедров вышел из штаба поздно.
Он пошёл побродить по городу наугад, не зная дороги, глубоко задумавшись и не обращая внимания на мелкий сеющий дождь, пока наконец не заблудился и не остановился перед старым замком с зубчатыми башнями и крепостными стенами. Город в сумерках выглядел переводной картинкой, ещё не проявленной, в сером тумане. По брусчатой мостовой шли женщины в прозрачных плащах, под разноцветными зонтиками, стучали высокими каблуками. Кедрову они показались очень странными, эти мирные зонтики и каблуки. Все женщины в армии, каких он знал, ходили в простых сапогах и застиранных гимнастёрках и от этого в его глазах не были хуже. Он вгляделся и в прохожих мужчин, в их непроницаемо-вежливые лица, в их костюмы и шляпы особенного покроя, каких не увидишь в России, и снова долго раздумывал, вспоминая те времена, когда он сидел на обстреливаемом со всех сторон «пятачке» под Алексеевскими хуторами, а на батареях не было лишнего снаряда, чтобы ответить на огонь противнику.