Среди самых тяжёлых больных у нас есть подшефные. Мы их навещаем даже в те дни, когда нет дежурства.
Я выбрала себе подшефного, пока шла от дверей. Он лежал как раз против входа и бросился мне в глаза своей бледностью, своими короткими рыжими волосами и густыми веснушками, всей своей ужасающей некрасивостью. Дурной запах гниющего тела я почувствовала, когда уже подошла и положила на тумбочку подарок: два больших красных яблока и конфеты.
Смесь ликования: «А я здорова, здорова!» - и стыда: «Какие вы все здесь измученные, больные!» - несла меня к нему от кровати к кровати, и всё моё существо мучительно сопротивлялось, с отчаянием превозмогая брезгливость и страх. Я, наверное, не сумела этого скрыть от него, от его зоркого взгляда. Он лежал молчаливый, угрюмый и одинокий, с таким выражением на лице, как будто бы хорошо знал то, чего не хотят знать другие. В его светлых, холодных глазах я ясно прочла, что он нисколечко не осчастливлен моим посещением. И что всякое показное милосердие - ложь.
Он сражался за Родину - и вот ранен. Ранен ужасно - неловко и тяжело, так, что, сильный, крепкий мужчина, он не может сам сесть на кровати, взять в руки кусок хлеба, ложку с супом, стакан с молоком, теперь он должен неподвижно лежать и ждать терпеливо, когда кто-нибудь удосужится и подойдет, подаст судно, поможет умыться, даст поесть. Он храбро дрался на фронте, может быть, так же храбро, как и раненный в руку его сосед по палате, чернобровый красавчик. Но к тому то и дело подходят молоденькие врачихи и смешливые, бойкие сёстры, а мимо него стараются поскорее пройти, стыдливо опуская глаза.
Да, к такому не каждая подойдет...
Я бы тоже, наверное, не подошла. Но я хотела проверить себя, свою силу воли, на что я годна. И я подошла.
«Ну да, какая из меня медицинская сестра! - думала я, идя к нему по палате мимо коек. - Разве этим кого-нибудь проведешь? Вот он, например, наверное, сразу увидел, ещё из дверей, как я шла и как мне было стыдно, противно. Сестра милосердия!.. Так, кажется, раньше нас называли? Милосердие. А с чем это нынче едят? Какое тут, к чёрту, милосердие, когда там, на западе, всё завязалось железным узлом и ещё неизвестно, чем это кончится! Когда не весёлость нужна людям, не сопливенькая доброта, а жестокость, жестокость и ещё раз жестокость!.. Одна лишь жестокость и месть до последней капли крови! Разве это не ясно?!»
Я склонилась над ним, ожидая всего, что угодно.
Но он радостно и доверчиво рванулся ко мне всем телом навстречу. Зелёные, в редких рыжих ресницах глаза распахнулись с такой несдержанной лаской, что мне на миг стало жарко.
- Что, сестрица, нелёгкая служба, а? - спросил он, с трудом поворачиваясь для умывания. - Вот, возни тебе с нами...
Я засмеялась как-то очень поспешно.
- Ничего... Это в жизни не самое трудное!
И словно в подтверждение моих слов с треском хлопнула дверь. Завыли сирены. Железным клёкотом подавились зенитки. Кто-то, стремительно пробегая коридором, успел крикнуть:
- Тревога! Сестра, тревога! Выноси скорей раненых!..
Ничего нет страшнее тревоги в госпитале. Среди лежачих. Сорок коек в палате. Сорок пар беззащитных, умоляющих глаз устремлены на тебя. Ждут спасения сорок жизней! А ты одна. Сорок маленьких ужасов в чёрных зрачках. Сорок тяжестей для твоих неопытных, ещё слабых рук. Двенадцать лестничных пролетов: вниз - вверх, вверх - вниз, сорок раз это самое вниз - вверх, - и ещё двадцать тёмных ступенек в подвал бомбоубежища, где горят тусклый, серые лампы.
- Женька, милая, спасибо, что ты пришла! Держи скорее носилки. Взяли!..
Вот где истинное милосердие. В поддержке товарища!..
3
А потом мы шли и прощались с Воронежем.
Голубой вечереющий проспект Революции удивительно красив в эти часы. Он словно в подсвеченном снизу искристом тумане. Кто-то из прохожих обронил папиросу, и я тотчас поспешила наступить на тлеющий на сером асфальте малиновый уголёк, загадав при этом желание. Это наш давнишний обычай: наступить на горящую папиросу и задумать желание. Какое угодно. Какое в эту минуту приходит в голову.
У меня желание всегда одно.
- Ну, как? Нет вестей от Бориса? - спрашивает Женька, устремив на меня свой мерцающий загадочным блеском взгляд.
- Нет.
- Странно!..
- Что ж тут странного! Он на фронте. Там сейчас не до писем.
- Нет, это странно. Я думала, он тебе пишет...
- Ничего, он напишет. Он на фронт мне напишет!
Не стану же, в самом деле, я ей объяснять, что мы с ним в ссоре. Что он теперь никогда уже мне не напишет, даже если жив и здоров.
Мы проходим втроём по проспекту, и встречные мужчины сперва смотрят почему-то на меня, потом переводят взгляд на Женьку, на её чёрные, как сапожная щетка, ресницы, на длинные ноги, потом, искоса, на высокую грудь Марьяны, на её белокурую толстую косу - и опять на меня.