- А ты, Наташа?
- А я работала в клинике у Боброва, в Воронеже. Как сейчас, так и тогда: за операционным столом.
- А ты, Оля?
Наша Оля совсем притихла. Она у нас застенчивая, робкая, ясноглазая, с тихим, ласковым голосом. Сама она из Диканьки, но война застала её где-то в Западной Украине.
- А я в Закарпатье занималась ликвидацией неграмотности среди взрослых. Я - советка.
- Вас ист дас?
- Это так звали нас там, советских девчат. Советка - советская девушка. «Вот идёт советка».
- А что, хорошее имя!
- Да, а когда мы уходили, нам в спину стреляли. И нам, и тем, кто с нами ушёл, комсомолкам... Меня ведь там прокляли, в местных костёлах.
Я удивляюсь: такая застенчивая, с голубыми глазами, тихая Оля - и против кулачья и могущественных ксёндзов.
Оля долго молчит. Она лежит на спине на кровати и смотрит куда-то вверх, в потолок. Я не знаю, о чём она думает, но она вдруг тихонько запевает:
Йихав козак на вийно-о-ооньку-у,
Сказав: прощай, дивчино-оо-онько...
Галя Пятитонка прислушивается, начинает ей подпевать. Потом в песню вступает Наташа. У них очень хорошие голоса, но сейчас, рядом с Олиным, они в чём-то проигрывают, теряются. Голос Оли, нежный, льющийся как бы с неба, здесь, в душной казарме, звучит очень странно, почти неземно.
Дверь в комнату приотворяется, кто-то спрашивает:
- Девчата, к вам можно послухать?
Тёмная фигура прокрадывается к столу. За нею другая, третья. Потом люди уже не спрашивают разрешения. Они молча пробираются в комнату. Здесь слушатели постепенно смелеют, рассаживаются кто куда, где место найдется. Начинают подпевать. От мужских басов песня становится объемнее, шире, но ведёт её по-прежнему Оля: всё тот же застенчивый, звенящий, как старинное, тёмное серебро, нежный девичий голос:
Да-ала дивчина хусты-и-ину,
Козак у бою заги-и-ину-уу-ув...
Тёмные ночи закрыли очи -
Вже вин в могиле спочинув...
Я не пою.
Я только слушаю.
Мне видится побуревшая степь в пучках ковыля, зарево над рекою, глинистые стены окопов. Где-то там идёт бой, а мы - здесь, в этой чёртовой Старой Елани.
Кто-то глухо вздыхает:
- Господи, когда же на фронт?!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Петряков возвращался со станции ночью.
Он ехал один ощетинившимся бурым жнивьём и время от времени поднимал голову, всматривался в осеннее звёздное небо: не летит ли опять? За последнюю неделю на станцию фашист прилетал уже дважды. Один раз даже бросил бомбы, но, к счастью, не было жертв: попал в лес и болото. В другой раз и вовсе был отогнан огнём зенитной артиллерии. Но каждый такой налёт оставлял в душе Петрякова неприятный осадок: недобрый это был знак, очень недобрый. А главное зло Петряков видел в том, что люди и здесь, в Старой Елани, привыкают к налётам, что это считается будничным делом, когда ночью за тысячу километров от линии фронта в тылы нашей страны летит вражеский самолет.
«Все войны начинаются одинаково: когда их не ждут, - размышлял Петряков. - А иначе откуда вся эта неразбериха с людским составом? Никто не знает, когда прибудут основные командные кадры, и где брать опытных специалистов, и к какому сроку должна быть готова дивизия, и куда двинут нас - под Одессу иль в Ленинград. Бойцам уже роздали русско-румынские разговорники на предмет изучения. Так что, видимо, где-то планируют - под Одессу. А сегодня уже и ребёнку ясно, что Одессы нам не видать как своих ушей».
Со смятением и тревогой глядел он в эти дни на сумятицу происходящего. Как отхлынули от прифронтовой полосы эшелоны с демонтированным оборудованием многих сотен фабрик и заводов, как потекли на восток нескончаемые потоки людей, именуемых в сводках «живой силой». Как суставчатыми красными гусеницами потянулись в сторону фронта товарняки, а на платформах - снарядные ящики, составленные штабелями, пушки разных калибров, миномёты, прикрытые листвой, фуры с задранными кверху оглоблями, самоходки и танки под пятнистым брезентом, тупорылые счетверённые пулемёты с устремленными в небо дулами. А из пульманов - стук копыт и ржание лошадей, песни, хохот и визг пляшущих под гармошку молоденьких красноармейцев.
«Почему мы сдаём города? Что ж, выходит, не укрепились? Или мало у нас честных, смелых людей?.. Нет, не то! - повторял про себя Петряков. - И не так. Людей, преданных Родине, у нас много. Это кто-то, видать, сплоховал в ту самую первую, отчаянную минуту. Но кто? Чем потом он заплатит за все наши жертвы?»
За какие-то две недели работы в медсанбате Петряков осунулся и почернел, как будто переболел тяжёлой болезнью. Он охрип от споров и ругани с железнодорожным станционным начальством, ослеп от табачного дыма на бесчисленных совещаниях в штабе, одурел от приходящих всегда с запозданием и порою противоречивых приказаний: извечная гонка: «Скорей, скорей! Всё бросить, всё отложить, а делать именно это - и только!»