- Батальо-он... смиррр-нааа! На месте... стой! Раз-два!.. Товарищ военврач третьего ранга...
- Спасибо за песню, товарищи!
И то ли действительно всё дело в песне, или же это слепит глаза слишком яркое, жгучее солнце, но батальон, немного рисуясь своей выправкой и умением, понимающе и благодарно гаркает в ответ, троекратно раскалывая наш замкнутый двор грохочущим эхом:
- Служим!..
- Советскому!..
- Союзу!..
Нас вызывают из строя поочередно.
Мы - каждый по-своему: один громко, другой тихо, третий очень размеренно, спокойно - повторяем слова присяги:
- «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик... вступаю в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и торжественно клянусь...»
В сущности, война для нас начинается только сейчас. Не 22 июня, когда кто-то неведомый, незнакомый нам уже сражался и умирал там, на границе, а сейчас, сию минуту, когда мы сами даём на верность Родине эту железную клятву.
- «Но если же... по злому умыслу... я нарушу эту мою торжественную присягу, - в этом месте голос у каждого немного звенит, - то пусть меня постигнет суровая кара советского закона... всеобщая ненависть и презрение трудящихся! »
Я даю клятву, какой никогда никому не давала, и думаю: в сущности, чего Родина ждёт от меня? Ведь не подвигов, не героизма она от меня ожидает, совсем нет, а простого исполнения служебных обязанностей.
Если мне командиры прикажут пойти умереть, я должна буду встать и пойти умереть. И всё! И это будет всего только моя будничная обязанность, исполнение такого-то и такого-то параграфа боевого устава. Это только работа, а вовсе не подвиг. От меня ждут работы, как всякой работы. Вот я и обязуюсь честно работать. Что же тут такого?!
- Вольна-аааа! Р-разойдись!..
Теперь у нас весь день будет праздник.
Мы обнимаемся и поздравляем друг друга. Помогаем соседу прикрепить к петлицам гимнастёрки колючие красные треугольнички. В каждую петличку по две штуки. Нам, медсёстрам, присвоено звание «сержант медицинской службы». На ярко-зелёном сукне, цвете военной медицины, эти эмалевые треугольнички выглядят очень нарядно, как маленькие алые паруса.
Настроение у меня сегодня какое-то «летящее».
- Углянцева! - подзывает меня Иван Григорьевич. - Поди-ка сюда!
- Есть Углянцева!
Я с готовностью гляжу в лицо Петрякову. Сейчас я могу «лететь» куда угодно. Куда он прикажет. Но он только хмуро глядит на меня:
- Это ты подсунула мне под дверь письмо?
- Так точно, я, товарищ военврач третьего ранга.
- Спасибо. Откуда оно у. тебя?
- Комиссар второго полка Шубаров приказал передать. - Мне нравится чёткий уставной разговор.
- Он был на совещании?
- Да.
- Так, комсорг. А кто букет тебе приказал передать?
- Букет? Какой букет?!
Он пристально с укоризной глядит на меня.
- Ничего не знаю, Иван Григорьевич.
- Уж так-то не знаешь? - спрашивает он, и мне под его взглядом становится как-то неловко. - А я полагал, что ты всё знаешь, что делается у нас в батальоне...
Петряков прав. Ещё бы мне было не знать, что делается у нас в батальоне! Знаю и то хорошо, кто поставил в его комнату осенний букет, да только это не я.
Мне кажется, Петряков сегодня тоже куда-то с нами «летит». Такое у него настроение. И мне жаль, что я должна его обмануть.
- Нет, не знаю, Иван Григорьевич...
- Ну ладно, иди! Бог с тобой! - говорит комбат.
Отойдя от него, я тотчас ловлю Марьяну за рукав, говорю ей сердито:
- Ты что? Опять... как тогда?!
- О чём ты? - Марьяна делает удивленные, непонимающие глаза. - Не знаю, о чём ты говоришь.
- Не притворяйся! Я только что говорила с комбатом...
- Ну и что? - Из-под зелёного шалашика армейской пилотки - две нежные ямочки на щеках и синие, чуть растерянные глаза.
А я говорю уже зло, с расстановкой:
- А то, что комбату кто-то дарит цветы. И он не знает, кто именно. Думает - я.
- Ах, это...
Марьяна медленно, густо краснеет.
- Вот тихоня! - ругаюсь я. - И что это за манера - исподтишка делать гадости! Ты не можешь не обидеть хорошего человека!
- Нет! Что ты, что ты! - пугается вдруг Марьяна. - Ты думаешь, он обиделся, да?
На смущенном её лице я вижу перебегающие тени сомнений.
- Ты не скажешь ему, что это я? - спрашивает вдруг Марьяна с волнением. - Дай честное слово!
- Нет, такого слова я тебе не дам. Я Ивана Григорьевича уважаю...