Мы с ним очень сдружились, с Шубаровым, там, на Урале. Это неправда, что между мужчиной и женщиной не может быть дружбы. У нас с ним была настоящая дружба.
Я могла с ним болтать, не задумываясь, о серьёзном и всяческой ерунде: о войне, о собственном детстве, о командире дивизии - мне казалось, что он и ночью спит по стойке «смирно»: о медицине, о наших медсанбатовских девчатах, о том, что такое любовь и существует ли она в самом деле.
Дмитрий Иванович был всегда со мной весел, шутлив, но судил он меня по себе, не делая никаких скидок. И это, пожалуй, было главным в наших с ним отношениях.
А перед самым отъездом на фронт мы поссорились. И не помирились.
Мы приехали во второй полк с концертом художественной самодеятельности. Сначала всё было хорошо. Но когда концерт кончился, Шубаров подошёл ко мне и сказал как-то робко и неуверенно:
- Надеюсь, первый вальс танцуешь со мной? - В последнее время он очень непрост в разговоре. Меня это злит. Уж не влюбился ли, часом?
- Не знаю, - ответила я. - Первый вальс иль последний. С вами иль с Железновым.
Шубаров даже на миг отстранился.
- Как ты можешь так? - спросил он изумленно. - Тебе всё равно?
- Да.
- Странно!
- Ничего нет странного. И вообще, не люблю загадывать наперёд.
Он стоял передо мной опечаленный, хмурый.
- А я, чудак, ночь не спал. Представлял себе, как мы танцуем с тобой. Ну что ты, Шура? - Он заглянул мне в глаза с горечью. - Что с тобой? Обещаешь мне вальс?
- Хорошо. Обещаю... подумать!
Но когда полковой духовой оркестр заиграл: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?», я помедлила и пошла с Железновым. Не знаю почему, но мне было приятно сделать Шубарову больно.
Проходя мимо него, я оглянулась: Дмитрий Иванович стоял возле окна, опёршись о косяк, и лицо у него было обиженное, потрясённое, как у брошенного мамкой ребёнка. Таким я его ещё никогда не видала. Я-то знала, как он готовил этот вечер и эти танцы, с каким старанием: сам ходил к оркестрантам на репетиции, сам заказывал вальс, хлопотал, чтобы всем нам, приехавшим из медсанбата, было весело и тепло, чтобы нас хорошо накормили. И вот я иду в первой паре с Матвеем Железновым и веду с командиром полка полный недомолвок, оживленный пустой разговор: пусть Шубаров позлится...
Но даже Железнов, танцуя со мной, замечает:
- Что-то Митя наш в чёрной реке утонул!
В переводе с их языка это, видимо, означает: загрустил.
- Не знаю, - отвечаю я рассеянно. - Что с ним? Может, устал?
- Может...
Хлопнула дверь в зал. На пороге встал дежурный по части.
Железнов вдруг, не докончив фигуры, остановился. Крепко сжал мою руку:
- Извини! Меня вызывают.
Он подошёл к Дмитрию Ивановичу, что-то сказал ему. И они оба быстро пошли к выходу, негромко переговариваясь на ходу.
Они вышли, и все танцующие в зале остановились: как будто невидимый холодок пробежал. Все молча переглянулись. Но начальник штаба Пётр Завалихин кивнул капельмейстеру:
- Играйте, играйте! Продолжайте веселиться. Вальс! Вальс!
А через два часа мы уже грузились на станции в эшелоны, чтобы ехать на фронт. И так я больше Дмитрия Ивановича и не видела. А теперь уже никогда не увижу.
Я бегу за санями и падаю - и просыпаюсь, споткнувшись о чьи-то ноги, свисающие с розвальней. Громко свистит паровоз. Высокое здание чуть белеет во мраке, за голыми ветвями столетних вязов. У подъезда - длинная очередь из полуторок и санитарных автобусов.
- Приехали, сестра, - говорит ездовой. - Давай выгружай. Иди зови санитаров, а то люди померзнут.
5
На обратном пути я прислушиваюсь к канонаде, уходящей в сторону северо-запада. Она всё ещё не смолкает. Значит, нам есть работа. И словно в подтверждение этой догадки - мне навстречу из полумрака длинный скорбный обоз. На розвальнях, кое-как прикрытых охапками сена, голова к голове, тяжелораненые. Издали они похожи на снежных мартовских баб, такие у них толстые от бинтов руки и ноги. У некоторых из пухлой марли проглядывают только чёрные угольки - глаза.
Позади саней неуклюжей рысцой бежит столь знакомая мне по очертаниям фигура, что я даже не окликаю по имени, а только спрашиваю:
- Ну, как дела?
- Дела идут, контора пишет! - весело отзывается на мой возглас Марьяна.
Она подпрыгивает на месте от холода и бьёт себя по плечам. И только тут я замечаю, что Марьяна в одной гимнастёрке.
- Ты с ума сошла! - говорю я и вскакиваю во весь рост на санях. - Куда дела шинель?
- А!.. Там! - Марьяна небрежно кивает в сторону раненых.
- Телогрейку?
- И телогрейка там, - говорит Марьяна. И добавляет спокойно: - Кстати, и самурайка. Можешь не перечислять!