И пуще врага, пуще обстрела, пуще отсутствия боеприпасов и усталости, когда люди спят на ходу, комиссара сейчас пугала эта разлившаяся на пути, вздувшаяся от напора талой воды Угра и бесчисленные овраги с безымёнными ручейками. Обессилевшим от голода, как им одолеть эту новую, неожиданную преграду?..
- Должны пройти, - сказал комиссар Безуглый.
2
Петряков смотрел на зажёгшуюся в небе звезду, словно вырезанную из белой жести, и с нежностью прислушивался к лесным, обозным звукам: он жил, он чувствовал, разбирался в их смысле. Вот фыркнул конь, поводя впалыми, облезлыми боками. Вот где-то с треском хлопнула мина, но, видимо, не убила никого: никто не забился, не заскребся ногтями по мокрому насту. Вот две головы наклонились над ним: одна забинтованная, в клочьях вылезающей ваты, другая в шапке-ушанке.
- Жив? - спросил Маковец.
Петряков не ответил: он был ещё очень слаб.
- Жив, - ответил за Ивана Григорьевича Безуглый, наклоняясь и робко, осторожно погладив командира медико-санитарного батальона по небритой, чёрной щеке.
- Сейчас, Ваня, пойдем на прорыв, - сказал Маковец. - Сам знаешь: хоть плыть, но быть!.. Так вот, если что с нами случится, - Маковец кивнул на себя и на комиссара, - считай - ты командир. Кроме некому. Помни!
- Есть! - еле слышно прошептал Петряков. - Помню...
- Где Марьяна?
- Пошла воды в котелок набрать. Сейчас придёт.
- Пусть будет готова. Обоз идёт сразу за наступающими.
- Да. Я ей скажу.
- Прощай, друг... Будь здоров!
Маковец наклонился, чтобы поправить одеяло на Петрякове. Потом выпрямился и долго стоял, стиснув зубы, давя внутри себя зябкую дрожь. Он давно уже ничего не боялся: ни этого предстоящего боя, ни собственных ран, ни голода, ни ненастья. Единственное, что пугало его сейчас: потерять при прорыве лучших людей, самых опытных командиров. Этого он не хотел бы увидеть и пережить. Он заранее принял все меры, какие смог в условиях окружения предпринять как командир дивизии и коммунист. Люди были расписаны по местам, каждый знал свою цель и задачу, а знамя, самое драгоценное, что несла с собой горстка измученных, промокших бойцов, он сам лично вручил разведчику Худякову, человеку бесстрашному и осторожному, и тот обмотал его вокруг себя под шинелью, а теперь ждал вместе со всеми назначенного часа для прорыва.
То ли от долгих сумерек, от набухших в ледяной снежной каше сапог, то ли от напряженного нервного ожидания того момента, когда группа, вышедшая вперёд, отвлечет наконец внимание врага и вызовет на себя весь огонь, а они с комиссаром и основными частями, со всей массой обозов с тяжелоранеными и больными, двинутся в противоположную сторону, но Маковец вдруг явственно ощутил пробежавший мимо лица и ожегший его пронзительный, пахнущий погребом холод. Какую новую беду этот холод им всем предвещал, он не знал, не задумался. По себе он почувствовал: будет вечер и ночь, а утра в его жизни уже не будет.
Вспоминая прошлое, сейчас Маковец ни о чём не жалел. Ему не в чем было раскаиваться: он честно сражался. То, что случилось с его дивизией, - не глупость командования и не ошибка, не предательство, как кричал струсивший в бою командир батальона капитан Гончарук, а трагическая случайность, каких много на всякой, даже самой удачной войне. И чем спокойнее и честнее человек в подобных безвыходных обстоятельствах, чем меньше он думает о себе, чем лучше делает доверенное ему дело, тем скорее приходит победа. Ведь победа складывается не только из подвигов в наступлении, но и из внутренней стойкости каждого в отступлении, в беде.
Командир дивизии тронул Безуглого за плечо:
- Комиссар! Слушай, что я тебе скажу.
- Да, - откликнулся тот, удивленный его тихим, торжественным тоном. - Слушаю.
Как и многие другие кадровые командиры в дивизии, Маковец был верным сыном своего сурового, беспощадного века. Только здесь, в смоленских лесах, он начал понимать: с подчиненными можно быть и суровым и беспощадным, и тем достигать назначенной цели. Но сильнее суровости человечность, побеждает она. И впервые за долгие годы службы Осип Фёдорович пожалел сам себя: за ту скудость чувств, какие он разрешал себе как командиру.
«Эх, Ося! - подумал он с необычной тоской, поведя глазами по лицам красноармейцев. - Ведь это все твои боевые друзья! Все братья по пролитой крови...»
Он мысленно оглянулся куда-то назад: на себя, каким был. Другую бы жизнь - и все, наверное, у него пошло бы теперь по-другому.