Не знаю, где мой спутник растерял свою бойкость, но сейчас он смущен, очень робок. И я невольно смягчаюсь. Я уже не гоню его назад, в тёмный корпус, излучающий среди засыпанного снегом леса приглушенную музыку. Я позволяю ему идти рядом. Я даже слушаю...
Он спрашивает:
- А разве бывают женщины в пехоте?
- Значит, бывают, - говорю я.
- И давно это вам сюда и на рукава? - Он показывает на мои кубики в петлицах шинели и на красные, обшитые золотом суконные звезды.
- Нет, недавно. Полгода.
- А до этого?
- Медсестра.
- Эхма!.. - качает лейтенант головой.
Что он этим хотел сказать, я не знаю.
Тропинка среди мягких сугробов приречного луга извилиста и узка.
На ней наросли ледяные комья, набитые каблуками проходящих, а в гололёд накатались, натёрлись до блеска зеркальные полосы, по которым хорошо промчаться с разбегу. Сегодня они опасно прикрыты снежком. И я вдруг оскользаюсь, потеряв равновесие, и лечу с обрыва на лёд, на самую середину замёрзшей реки. Тем же самым путем лейтенант кубарем валится на меня сверху. Лицо, шея, грудь, волосы у него - всё в снегу. Моя шапка отлетела куда-то в сторону. Я шарю, никак не могу её отыскать.
- Ну вот, - говорит он, сидя с неловко подвернутой, неуклюжей ногой. - Давайте хоть теперь познакомимся! Алексей Комаров.
- Углянцева.
- И на этом спасибо!
Он пытается первым встать, чтобы помочь мне, но не может подняться, сдержанно стонет. Раненая нога у него подгибается, скользит по натёртому ветром ледяному покрову неширокой, но в этом месте такой извилистой и причудливой Шани.
Я встаю, наконец, сама, протягиваю ему руку.
Лейтенант морщится. Нетвердо ступает больной ногой, закусив нижнюю губу. Делает один шаг. Потом, потвёрже, другой.
- Тоже мне провожатый... - говорю я ему.
Мы цепляемся за ломкие, обмерзшие стебли растений и ветки кустарников, взбираемся по крутому обрыву наверх.
Здесь, на обрыве, Алексей вдруг хохочет и широко разводит руками.
- Нет, вы только взгляните теперь на себя!
Я в снегу, как в муке. Он отряхивает мои плечи, шапку, шинель, греет в теплых ладонях мои мокрые, озябшие руки.
- А сколько вам лет? - вдруг спрашивает он, наклоняясь, и пытается заглянуть мне в глаза.
- Двадцать. Много?
- Нет. Но уж больно... колючая!
Помолчав, я ему говорю:
- Ёж, он и маленький - ёж, а курица, она и старая - курица!
- Почему же всё-таки именно ёж? - интересуется мой спутник.
- Значит, есть причина!
Мы идем по тропинке почти до самого главного корпуса, потом, не сговариваясь, поворачиваем и идем назад, к Шане. Вечер тёплый, хороший, а мой собеседник серьёзен, задумчив.
- Причина, причина... - повторяет Алексей Комаров. - А зовут её как, причину?
- Борис...
- Что ж, он ранен? Убит?
- Нет. Хуже...
- А что может быть хуже?
Я молчу.
Тогда он догадывается сам:
- Разлюбил? На другой женился?
- Да. На лучшей моей подруге...
Комаров поворачивается ко мне всем телом и стоит, опустив свои длинные руки.
Он говорит:
- И что же, теперь ваша жизнь, значит, кончена?
- Нет, зачем же! Я ещё поживу...
- Ну, да-да! - говорит Комаров. - То-то, я вижу!..
Он видит! А я ничего не видела и не знала. Я была как слепая...
От берега Шани мы идем опять к дому. Над спящими полями, над лугами и перелесками в воздухе реет непрозрачная, пушистая пелена из танцующих, вьющихся перелётных снежинок. И я делаю для себя открытие. Я столько молчала и столько думала, и всё это обдумываемое было так важно и сложно и так мучительно для меня, а оказывается, обо всем этом можно легко говорить. И не нужно затрагивать каких-то больных, самых мрачных глубин. И не нужно ничего объяснять и доказывать. Комаров, например, всё хорошо понимает и сам и во всем принимает участие. И в моей душе вдруг возникает и растёт чувство признательности, благодарности к этому чужому мне человеку, что он не отстал, не ушёл от меня, когда я его так грубо гнала от себя назад, в корпус.
Он задумчиво говорит:
- Да-а... А я-то думаю: что случилось у комиссара, какая беда? - И вдруг добавляет: - Ничего, ты ещё молодая!
Да, я, видимо, ещё чересчур молодая! Потому что только сейчас начинаю всерьёз размышлять: а что значит любить? И за что люди любят друг друга? Неужели нужно любить за что-то, а не просто так, от любви?
Двадцать прожитых мною лет я глядела на окружающий меня мир с наивной, радостной верой, что все люди, кого я люблю, обязательно отвечают мне тем же. Той же самой любовью. И это незыблемо, неизменно до скончания моих дней. А как же иначе? А если я кого-нибудь ненавижу, то пусть и он меня ненавидит. Потому что ненавидеть меня может только ограниченный, тупой человек. В этом случае его неприязнь мне совсем не страшна. Я сама его, ненавидящего, не уважаю.