На площади уже не только рабочие и солдаты — здесь горожане, женщины, дети.
Невысокий сероглазый солдат на трибуне из ящиков читает резолюцию. Ветер разносит слова:
— «Мы, солдаты… собравшиеся на митинг вместе с рабочими, заявляем… будем бороться совместно под знаменем Российской социал-демократической партии… Добиваться установления демократической республики…»
Мальчишки, как галки, торчат на заборах. Они первые увидели: по дороге из города скачет казачья сотня, ярко-желтые лампасы горят на солнце.
— Казаки! — Толпа дрогнула, сдвинулась, стала одним большим напрягшимся телом.
Казаки окружили толпу с трех сторон, осадили коней, замерли в ожидании. С четвертой — на рысях подходил полуэскадрон. Впереди на низком, сильном, забайкальской породы жеребце — легкий, сухощавый старичок с кротким лицом Николая-угодника.
Поднявшись в стременах и подняв руку в серой шерстяной перчатке, он неожиданно зычным голосом крикнул в толпу:
— Братцы-солдатушки! Я к вам обращаюсь. Послушайте мое отцовское слово. Гоните от себя бунтовщиков!
Его призыв был встречен свистом, криками.
— Долой!.. До-лой! — шумела толпа.
Пожилой рабочий в черном пальто, с редкими седыми кудрями, выбивающимися из-под картуза, подошел вплотную к старичку, схватил за узду его коня. Он сказал негромко, а на всю площадь было слышно — такая воцарилась тишина:
— Старый человек! Не становись жизни поперек дороги, уходи отсюда, пока цел!
В ту же минуту старичок на коне ловким, обезьяньим движением схватился за кобуру.
— Иван Иванович! Назад, Иван Иванович! — закричало сразу несколько голосов.
Старичок выстрелил в упор. Иван Иванович пошатнулся, но не упал. Множество рук подхватило его. Широкоплечий человек в учительской фуражке сбросил с плеч длинную черную пелерину, и на ней, как на траурном знамени, понесли Ивана Ивановича к трибуне.
— Мерзавцы! Подлецы! Убийцы!.. — неслось из толпы.
Толпа грозно двинулась на конников. Но те уже уносились, подымая пыль на дороге, и через минуту сами казались маленьким облачком дорожной пыли.
Теперь все взгляды обратились на казаков. Сотня отошла, развернулась…
Послышался хриплый голос подъесаула:
— Рысью! В нагайки!
Казаки не тронулись с места.
Люди на площади стояли против них в таком напряженном молчании, что слышно было, как под копытами лошадей хрустит песок.
И вдруг будто лопнула струна — такой сильный короткий и резкий стон вырвался из могучей груди толпы:
— Братья! Вы с нами!
Вечером мятущееся пламя факелов осветило складской двор. Рабочие отбивали замки у складов оружия. Винтовки поплыли по рукам. Вооружались рабочие дружины.
В телеграфной сидел Зюкин. Густая борода неузнаваемо изменила его. И глаза были другие: не злые, а спокойные, полные решимости.
— Стучи, стучи, Митя, — проговорил Зюкин и поставил ногу на перекладину Митиного стула.
— «ВСЕМ СТАНЦИЯМ ДО ИРКУТСКА И ХАРБИНА… ЧИТИНСКИЙ СТАЧЕЧНЫЙ КОМИТЕТ ВЗЯЛ ВЛАСТЬ В СВОИ РУКИ, ЧТОБЫ ВМЕСТЕ СО ВСЕМ ПРОЛЕТАРИАТОМ ДАТЬ РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ САМОДЕРЖАВИЮ…»
ЭПИЛОГ
Сущевский арестный дом в Москве, конечно, не Петропавловская крепость. Нравы здесь почти патриархальные. Но все же при обыске у Минея отбирают ножик, которым он полчаса назад пытался прорезать стенку полицейской кареты.
Процедура приема новых арестантов закончена. Железные ворота, отделяющие «чистилище» — тюремную канцелярию от ада — тюрьмы, открываются с поистине адским грохотом. Звенят ключи («Долго ли еще эти звуки будут сопутствовать мне на жизненном пути?» — спрашивает себя Миней), и арестантов выводят во внутренний двор.
— Нас — в общую камеру, я слышал! — шепчет Минею Глеб Любарев и довольно косит смешливым карим глазом.
Миней видит его острый профиль с хрящеватым выдающимся носом и бородку, задорно торчащую из каракулевого воротника.
Только что прошел снег. Белые чистые половички его, разостланные по обочинам, смягчают мрачный пейзаж.
Если отвлечься от окон, множества окон, перечеркнутых жирными линиями решеток, можно вообразить себя в городском саду далекого забайкальского городка. Такие здесь растут старые развесистые деревья, так явственно тянет весной от этого непрочного уже, реденького, как марля, снега, от обнаженных, но уже по-весеннему черных ветвей.
Арестованные идут «вольной» походкой, вразброд, не держа ногу, — это здесь разрешается, — по выложенной кирпичом дорожке в глубь двора. По обе стороны тянутся тюремные корпуса.