Кеша, улыбаясь, взял у Гонцова гармонику, накинул на шею ремень.
Лицо его тотчас приняло строгое и сосредоточенное выражение. Склонив голову, он выжидательно смотрел на дядю.
Тот сидел за столом, подперев ладонью щеку, так же склонив голову, с тем же строгим и отрешенным выражением.
Плавным жестом он сделал Кеше знак: настроился, мол, запевай!
Так живо, так свободно звучала Кешина песня, что все будто увидели сердитого барина в чудной карете, удивились встрече этой и причудам барским.
Но в песню вступает тихий, дребезжащий голос Ивана Ивановича. Не отнимая ладони от щеки, поводя головой из стороны в сторону, закрыв глаза, он подтягивает:
Медленно и важно этот голос говорит: «Так и надо, чтобы лакеи и собачки. Нечему тут удивляться».
И опять Кеша быстро и весело рассказывает, как в степи повстречалась барину Маша. Кто ты, красавица?
беззаботной скороговоркой рассыпается Кеша.
И снова те же слова полны иного смысла. Словно одергивая дерзкую девку, словно испуганный девичьим задором ее, серьезно и горестно растягивает старческий голос:
О злой Машиной доле кручинится, изливается в тоске песня…
А барин все едет, а степь горяча, и сух ветер, и черны поля… И не барин уже, а судьба это едет — «две собачки впереди, два лакея позади». И не собаки это, а лютые звери волки, и не лакеи, а восковые истуканы торчат на запятках.
«Что поделаешь, что поделаешь!» — сетует мудрый старческий голос.
— Ух, и спели! — восхищенно воскликнул Гонцов.
— Страшная песня! — промолвил Миней.
Иван Иванович, как бы оправдываясь, объяснил:
— Песня старинная, не здешних мест. Наши деды певали да в Сибирь ее завезли…
После минуты всеобщего раздумья Иван Иванович стал рассказывать про свою жизнь в Питере, как он ходил в театр слушать всемирно известного артиста Федора Ивановича Шаляпина. И такая охота всем была послушать его, что ночь напролет люди стояли в очереди у кассы, чтобы купить билеты. И Иван Иванович стоял тоже. Всю ночь студенты, и курсистки, и молодые рабочие разговаривали, смеялись, шутили, дожидаясь, пока откроют кассу. А когда пришли в театр на самую верхотуру и запел Федор Иванович, люди заплакали от счастья и гордости: какая сила и красота живет в русском человеке!
Потом Миней предложил почитать книжку.
«Вот оно, — подумала Елена Тарасовна, — откуда Костя выучил, что правый гибнет, а злодей ликует».
Но книжка оказалась про любовь. Один хороший человек, по фамилии Кирсанов, полюбил тоже очень хорошую женщину — Веру Павловну. И любовь у них была такая возвышенная, такая прекрасная, что нельзя было не радоваться за этих людей.
Елене Тарасовне понравилось то, что́ читал Миней своим глуховатым душевным голосом. Чем кончилась история, она не узнала: надо было укладывать спать младших. Через стенку было слышно: молодые люди уже не читали, а рассуждали и спорили о чем-то. И Костин голос произнес с горячностью, поразившей мать:
— Мы теперь горы своротить можем — такую нам в руки силу дали!
Да, гости были славные. Они заходили и после, то поодиночке, то все вместе. И мать привыкла к этим посещениям.
Однажды Костя попросил:
— У тебя, мама, знакомые есть среди солдатиков. Позвала бы в гости кого-нибудь. Люди ж одинокие, оторванные от семейств…
И тут Елена Тарасовна испугалась. Но, чтобы скрыть это, притворно строго спросила:
— Чего это тебе их вдруг жалко стало?
— Так, мама, люди ж молодые… — тянул Костя мягко, но настойчиво.
У него в характере была такая «настырность», точь-в-точь как у покойного отца. Елена Тарасовна поняла, что это вопрос решенный, что сын и его товарищи хотят сдружиться с солдатами, читать с ними книжки — вернее всего, запретные.
Она не выдержала:
— Костенька, то ж солдаты. Царевы слуги. То ж опасное дело!
Костя хотел отшутиться, но поглядел матери в глаза и ответил жестко:
— Хочешь, мать, сделай, как я прошу! А не хочешь — сами пути найдем.
Елена Тарасовна знала многих солдат. Месяцами валялись они на госпитальных койках.
— И с чего бы это у вас столько хворых? — удивлялась Фоменко.