Когда учитель литературы шел по гимназическому двору в черной широкой пелерине, тяжело ступая и наклонив к плечу большую голову, он казался гимназистам очень одиноким и кем-то обиженным.
Кирилл Денисович любил литературу и был требователен к ученикам. Если гимназист начинал мямлить у доски, он тотчас обрывал его: «Иди, иди, пономарь! Тебе только над покойником псалтырь читать!»
Говорил он всем «ты», и если сердился, то называл учеников «милостивыми государями», мягко произнося «г», почти как «х».
Он любил хорошее, выразительное чтение и заставлял на память повторять целые страницы, особенно из Гоголя.
Класс замирал, когда сам Кирилл Денисович своим звучным голосом начинал читать: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!..» Слова, произнесенные им, приобретали чудесную силу, раздвигали ненавистные стены казенной гимназии; они говорили о далекой и неизвестной им, сибирякам, и все же русской, природе, с кувшинками на затянутых тиной ставках, с белыми хатами-мазанками в вишневых садочках, о людях, которых никогда не видели читинские гимназисты — в смушковых шапках и шароварах «шириною с Черное море». Родина, Россия-мать представлялась просторной, величественной, от моря и до моря.
И перед гимназистами стоял уже не мешковатый, стареющий человек с припухшими глазами, с красными жилками на дряблых щеках. Богатырски расправлялись плечи учителя, чу́дным огнем сверкали его глаза, и звучный голос уводил в мир народной фантазии.
Как-то Ипполит Чураков спросил:
— Что хотел сказать Гоголь, уподобляя Россию чудесной птице-тройке? Всем известно, что Россия государство отсталое, плетущееся в хвосте Европы. Как же понять слова писателя о России, перед которой «летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»?
Кирилл Денисович рассердился, сказал в сердцах:
— Гениальный писатель наш Николай Васильевич Гоголь любил… да-с, любил народ русский! И в безграничной любви своей верил в его великое предначертание. Убежден был в том, что он поведет за собой другие народы и страны. А каким путем сие возвеличение произойдет, то уж не дело литературы. Так-с, милостивый государь!
Мандрыка запивал редко, но тогда уже неделями его не видели в гимназии.
Говорили, что в такие дни Мандрыка мечется по квартире, ломает все, что попадет под руку, и, плача, кричит, что злодеи свели с ума великого Гоголя. И нет справедливости на земле.
Инспектор же Кныш, растягивая в злорадной улыбке лягушачий рот, объявлял классу: «Господин Мандрыка вновь изволил «захворать», — и уроки литературы заменял французским языком.
Француза ненавидели так же, как самого инспектора. Наружность этого учителя удивительно точно выражала его душевные свойства. Круглые глазки, острые и бездумные, впивались в лицо ученика. И французская речь в его устах раздавалась каким-то птичьим клекотом, особенно когда он повторял:
— Ке фэт ву? Ке фэт ву?[3]
Он открыто презирал своих учеников и «сибирскую глушь», куда занесла его судьба. Не скрывал и того, что только выгодная женитьба на богатой читинской купчихе держит его в этой дыре. Фамилия его была Барбас, но называли его Барбосом, хотя, по мнению гимназистов, даже это прозвище было для него слишком благородным.
Павел Шергин и его друзья возмущались:
— Это ничтожество, которое у себя, в каком-нибудь французском захолустье, подвизалось бы лакеем в ресторане, нас учит!
…Гимназия жила бурной жизнью. Впрочем, это была буря в стакане воды. Так и сказал Миней, Павел удивился:
— Но ведь у людей зреет протест! Ты понимаешь, как это важно?
— Не увлекайся. Во-первых, не у всех он зреет. Во-вторых, у многих он просто дань моде.
— Ну нет! — вскипел Павел. — У нас в классе все единодушно против.
— Против чего?
— Ну… против администрации, против Кныша и вообще…
— Вот то-то, что «вообще». Каждый протест должен иметь точный адрес, должен быть направлен.
— Против кого?
— Против самодержавия.
Федя Смагин никогда не помышлял о борьбе с самодержавием. Самый маленький в классе, тихий черноглазый крепыш, он любил географию и мечтал стать учителем в глухой забайкальской деревне так же, как тридцать лет назад стал им его отец, Анатолий Павлович Смагин. Сначала ему придется очень трудно, крестьяне будут плохо к нему относиться, но потом все переменится: он завоюет любовь и доверие, как это было с его отцом. И вот длинными зимними вечерами учитель Федор Анатольевич сидит за столом и при свете керосиновой лампы читает тетрадки своих учеников. Улыбка не сходит с его лица, даже когда он хмурит брови. Ведь Федор Анатольевич учит детей добру. Надо быть честным, всегда надо быть честным. Так его самого учил отец.