Как-то Модест Захарович пригласил Митю в трактир братьев Трясовых, в «чистое» отделение. Трактир все называли «Три совы», по созвучью и потому, что три брата Трясовы, державшие его, были ни дать ни взять — совы! Нос крючком, круглые глаза под косматыми бровями, и, главное, по ночам работали. Из-за интересного названия и хорошей стряпни народ валом валил к «совам».
Протасов по-стариковски быстро захмелел, ослабел, стал многословно жаловаться:
— Кончились наши времена! Молодежь идет другой дорогой: кружки, политэкономия… Проза! А мы, бывало!.. Мою квартиру Каракозов посещал. Сидел с ним, как сейчас вот с вами. Этими вот руками начинял бомбы в подвале… Да, это вам не книжки рабочим почитывать! Пустая, скажу вам, затея! Лично я не одобряю… Старая гвардия уничтожена. Кто в глубине Сибири, кто отошел от дела. Горько, но что поделаешь?
Семинарист пил, не отставая, слушал без возражений. И то и другое нравилось Модесту Захаровичу. Он пообещал устроить Митю на курсы телеграфистов.
Услышав об этом Гонцов обрадовался:
— Говорил тебе: будет толк! Знаешь, что такое для нас телеграфист? О будущем ты думал? То-то!
Митя полюбил свою конторку — застекленную будку в цеху, разнообразные звуки, долетавшие сюда, шум вращающихся маховиков, шорох приводных ремней, монотонный гул мастерской.
Конторка была завалена нарядами, табелями, ведомостями. Среди бумаг легко было спрятать запрещенную литературу, под мерный шум удобно переговорить с товарищами.
Литературу доставлял Миней из Томска, из Иркутска. Митя переписывал прокламации Сибирского социал-демократического союза. Экземпляров требовалось много: в Хилок, в Шилку, в Оловянную. На других участках тоже были свои люди: отовсюду требовали листки. Гонцов заставил Митю завести учет: куда, сколько посылали. Условным обозначением, шифром, Митя записывал: «Десятнику — две сотни костылей». «Костыли» — прокламации, «Десятник» — кличка Левона Левоныча.
Мите вспоминалось чернобородое узкоглазое лицо и пытливые расспросы товарища. Теперь Левоныч работал путевым рабочим на той самой станции, которую они с Митей строили.
Миней говорил, что он человек надежный: «Надо бы постараться устроить его путевым обходчиком. Тогда он получит казенную сторожку при дороге, и у нас будет хорошее убежище, если придется скрываться».
Гонцов приносил прокламации в Митину конторку, осторожно разглаживая примявшиеся уголки тонких листков, внушал:
— На широкую дорогу выходим. Видишь, подпись: «Сибирский социал-демократический союз». Сила нас, брат, сила!
«Наша цель — развитие массового самосознания сибирских рабочих, пропаганда среди них идей борьбы за политическую свободу, за социализм», — переписывал Митя.
Гонцова такие слова словно опьяняли: лицо светлело, глаза туманились… Неужели уже не за горами настоящая схватка!
За работой Митя задумывался. Как быстро изменилось все! Он вспоминал темных, безответных лесорубов на участке. Сколько таких разбросано на всем огромном протяжении Великого сибирского пути! Но протягивался рельсовый путь, соединяя дистанции на громадной территории от Урала до Байкала и Амура, связывая изолированный до сей поры край с Россией, ширилось и рабочее движение.
Как-то Модест Захарович пригласил своего любимца Новоявленского к себе на квартиру: ссыльная интеллигенция соберется, будет интересный приезжий. «Тряхнем стариной!»
Митя знал о готовящейся вечеринке от Минея, приглашенного Алексеевым. Когда Митя пришел, народу было уже много и на блюдечках горками лежали окурки. Митя никого здесь не знал, кроме Минея. Но оба сделали вид, будто впервые видят друг друга. Внимание присутствующих было обращено на гостя, из-за которого и собрались сегодня. Орел! Настоящий орел! Зоркий взгляд, крупный характерный нос, гордая осанка…
Полная дама, соседка Мити по столу, сделав большие глаза, объяснила ему, что это «сам Леонид Михайлович», и добавила:
— Фамилии у него нет. Понимаете?! Это крупная героическая личность.
В городе Леонид Михайлович был проездом; куда он ехал, никто не знал. Гость говорил без умолку. В столовой был слышен только один его рокочущий бас:
— Дай бог памяти… Да, лет восемь назад я бежал из Зерентуйской тюрьмы, переодетый казачьим офицером. Скрывался у друзей. Потом стало опасным оставаться на месте. А без документов ехать тоже нельзя! Ну-с, изыскали довольно оригинальный способ. Уложили меня, раба божьего, в корзину — спасибо, пиджак под голову приспособили. Обвязали корзину веревкой и положили в сани. Одна молодая девица сопровождала этот оригинальный багаж до безопасного убежища. Все было бы ничего, если бы только чертовски не хотелось курить! Я, признаюсь, помянул царя Давида и всю кротость его… Должен сказать, однако, что дни, проведенные в корзине были не худшими в моей жизни, особенно, если вспомнить Александровский централ… Нуте-с, потом был переход границы… А через неделю я возвращался в Россию. Ехал прекрасно, с паспортом коммерсанта из Бремена, вез взрывчатку в двух чемоданах. Всю дорогу играл, в штосс. Проиграл, как сейчас помню, двадцать пять рублей жандармскому подполковнику. В Варшаве он уговорил меня заехать к нему.